Руслан Скрынников - Дуэль Пушкина

В письме от 18 мая он разъяснил причину своего раздражения: «…надеюсь, что ты моих писем списывать никому не даёшь… Никто не должен знать, что может происходить между нами… Без тайны нет семейственной жизни» [558]. В то время Пушкин ещё не знал, что в перехваченном письме речь шла не о семейных тайнах, а об императорской фамилии.

В III Отделении были люди, симпатизировавшие Пушкину и пожелавшие предупредить его о беде. Бывший лицеист — секретарь Бенкендорфа П.И. Миллер — обратился к другому бывшему лицеисту, М.Д. Деларю, с просьбой предупредить Пушкина. По словам П.И. Миллера, он изъял копию пушкинского письма из ящика с бумагами, предназначенными для доклада государю, из-за чего письмо не попало на стол к императору и автор его избежал кары [559]. Рассказ Миллера неточен. Ранние, достоверные источники не оставляют сомнения в том, что пушкинское письмо было показано Бенкендорфом императору, а кроме него — также Жуковскому. Со слов Жуковского Пушкин записал в дневнике, что «полиция, не разобрав смысла, представила письмо Государю, который сгоряча также его не понял», после чего «письмо было показано Жуковскому, который и объяснил всё» [560].

В письме Бенкендорфу Жуковский уточнил, что ему было показано не всё письмо Пушкина, а выписка, которую он тогда объяснил наугад, не зная письма в целом. Императору также были представлены лишь «некоторые места» из письма [561].

Секретная полиция оказалась в деликатном положении. Если бы Бенкендорф предъявил полный текст перехваченного письма, он скомпрометировал бы почт-директора и себя. Поэтому дело ограничилось туманными указаниями на копии письма, якобы ходившие по городу. Императору положили на стол некоторые отрывки из «копии». Текст перлюстрированного письма, заверенный почт-директором, оказался ненужным, что и позволило Миллеру изъять документ из стола Бенкендорфа и передать Деларю для ознакомления поэта с этой историей.

Пушкин получил точную информацию разом от Жуковского и от чинов секретной полиции. Поэт уяснил себе, что Наталья тут ни при чём. Не позднее 29 мая он упомянул в письме жене о полиции, «которая читает наши письма»; 3 июня — о «свинстве почты».

Получив документальные доказательства доносительства почт-директора Булгакова, Пушкин решил проучить его. В Москве, — писал он жене, — «состоит почт-директором н[егодя]й Булгаков, который не считает грехом ни распечатывать чужие письма, ни торговать собственными [дочерьми]» [562]. Поэт предвидел, что его письмо жене будет перехвачено и, скорее всего, уничтожено Булгаковым. Поэтому он познакомил с текстом письма своих приятелей. Цель заключалась в том, чтобы обличить чиновника как агента секретной полиции [563].

В ожидании новых перлюстраций Александр Сергеевич писал 3 июня 1834 г.: «Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilite de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя» [564]. Фраза предназначалась царю и жандармам.

Подробности, сообщённые поэту доброхотами из секретной полиции, произвели на него удручающее впечатление. Он и прежде сталкивался с такими происшествиями. В 1824 г. перлюстрация одного из пушкинских писем дала повод властям сослать его на несколько лет в Михайловское. Но всё это происходило в минувшее царствование, при Александре I. С новым монархом у Пушкина сложились особые отношения, казалось бы, исключавшие подобный образ действий. Доверие поэта к порядочности и честности императора стало рушиться.

10 мая 1834 г. Пушкин записал в дневнике: «…какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным» [565].

Некоторые личные обстоятельства усугубляли гнев Пушкина. Весна 1834 г. была временем настойчивого ухаживания Николая I за Натальей.

Пушкина задело то, что император, как офицеришка, волочится за его женой и через полицию следит за интимной перепиской супругов. «Никто (включая самодержца. — Р.С. ), — сердито писал поэт, — не должен быть принят в нашу спальню» [566].

Скандал по поводу перлюстрированного письма вспыхнул и улёгся в начале мая. Дерзкие рассуждения историографа по поводу его взаимоотношений с царями были оставлены без последствий. К началу июня 1834 г. раздражение поэта улеглось. В письме к жене от 11 июня поэт писал: «На Того (царя. — Р.С. ) я перестал сердиться, потому что, в сущности говоря, не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к говну, и вонь его тебе не будет противна, даром что gentelman. Ух кабы мне удрать на чистый воздух» [567].

Письмо было написано не без дальней цели. Наталья рвалась в столицу, где её ждали балы и успех. Пушкин старался внушить жене, что двор со всем его блеском и роскошью — настоящий нужник. Наименование Того джентельменом звучало как горькая насмешка.

Придворный мундир, по мнению Пушкина, неизбежно превращал подданного в холопа: «…я могу быть подданным, даже рабом, — писал он в дневнике, — но холопом или шутом не буду и у царя небесного» [568]. Как дворянин Пушкин претендовал на равенство во взаимоотношениях с государем. Он не скрывал этого от членов династии. Говоря о старинном дворянстве, он сказал младшему брату Николая Михаилу Павловичу: «Мы такие же родовитые дворяне, как Император и вы…» [569]

Никто из подданных царя, включая природных князей Рюриковичей, не смел говорить подобные вещи членам царской фамилии. Такие речи сами по себе были фрондёрством.

Положение придворного историографа лишало поэта свободы. Чин камер-юнкера скреплял зависимость от двора.

Сознание зависимости было мучительно для Пушкина. В его голову всё чаще приходила мысль об отставке: «…плюнуть на Петербург, да подать в отставку… Неприятна зависимость; особенно когда лет 20 человек был независим», — писал он жене 18 мая 1834 г. [570]

Наталья Николаевна поняла слова мужа как упрёк себе. Пушкин поспешил успокоить её: «Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться… но я не должен был вступать в службу и, что ещё хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как угодно» (8 июня 1834 г.) [571].

Поэт понимал, что стоит на пути, гибельном для его дара, и настойчиво искал выход, который позволил бы ему порвать с зависимостью по службе и избавиться от придворных обязанностей.