Серена Витале - Черная речка. До и после - К истории дуэли Пушкина

Mon cher ami, si je ne t'ai pas encore envoyé le compte courant, ce n'est pas ma faute. Je l'ai demandé je ne sais combien de fois et Klein ne me le donne pas. J'ai été chez lui encore avant-hier et je l'ai prié de me l'envoyer, que tu l'avais demandé déjà pour la troisième fois. Il m'a assuré qu'il était fini et qu'il me l'enverrait pour aujourd'hui, samedi. Il est midi et pas encore de lettre, mais si, en tout cas, il est encore possible de la faire partir plus tard, tu l'auras en même temps que celle-ci.

Le docteur sort de chez moi et il m'a chargé dire qu'il a obtenu la place pour laquelle tu t'es intéressé en sa faveur chez le prince Dolgorouki, et que c'est grâce à ta protection qu'il doit une augmentation de 6000 roubles dans ses revenus.

Adieu mon bon ami, je t'embrasse comme je t'aime et compte les jours pour ton retour à Pétersbourg.

d'Anthès

Петербург, 14 февраля 1836

Мой дорогой друг, вот и карнавал позади, а с ним — толика моих терзаний; право, я, кажется, стал немного спокойней после того как перестал ежедневно видеться с нею; к тому же, теперь к ней не может подойти кто угодно, взять её за руку, обнять за талию, танцевать и беседовать с нею, как это делал я: да у них это получается ещё и лучше, ведь совесть у них чище. Глупо говорить это, но оказывается — никогда бы не поверил — это ревность, и я постоянно пребывал в раздражении, которое делало меня несчастным. Кроме того, в последний раз, что мы с ней виделись [142] Во время масленицы Пушкины выезжали почти каждый день, последний раз в воскресенье 9 февраля были на большом балу в доме сенатора Д.П. Бутурлина, давнего знакомого семьи Пушкиных. С 10 февраля, начала поста, балы прекратились. Очевидно, что встреча Дантеса с Наталией Николаевной в «последний раз», как он пишет, произошла именно в доме Бутурлиных 9 февраля, в последний день масленицы. у нас состоялось объяснение, было оно ужасным, но пошло мне на пользу. В этой женщине обычно находят мало ума; не знаю, любовь ли даёт его, но невозможно было вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре, а его тяжело было вынести, ведь речь шла не более и не менее как о том, чтобы отказать любимому и обожающему её человеку, умолявшему пренебречь ради него своим долгом: она описала мне своё положение с такой доверчивостью, просила пощадить её с такою наивностью, что я воистину был сражён и не нашёл слов в ответ; знал бы ты, как она утешала меня, видя, что у меня стеснило дыхание и я в ужасном состоянии, и как она сказала: "Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем моё сердце, ибо всё остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой" — представь себе, будь мы одни, я определённо пал бы к её ногам и осыпал их поцелуями, и, уверяю тебя, с этого дня моя любовь к ней стала ещё сильнее. Только теперь она сделалась иной: теперь я её боготворю и почитаю, как боготворят и чтят тех, к кому привязаны всем существом.

Прости, мой драгоценный друг, что начинаю письмо с рассказа о ней, но ведь мы с нею — одно, и говорить с тобою о ней — значит, говорить и о себе, а ты во всех письмах попрекаешь, что я мало о себе рассказываю.

Как я уже писал выше, мне лучше, много лучше, и, слава Богу, я начинаю дышать, ведь муки мои были непереносимы: смеяться, выглядеть весёлым в глазах света, в глазах всех, с кем встречаешься ежедневно, тогда как в душе смерть, ужасное положение, которого я не пожелал бы и злейшему врагу [143] На этом месте обрывается фрагмент данного письма, опубликованный Анри Труайя в 1946 г. . Всё же потом бываешь вознаграждён — пусть даже одной той фразой, что она произнесла; кажется, я написал её тебе — а ты единственный, кто равен ей в моём сердце: когда я думаю не о ней, то думаю о тебе; однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты останешься навсегда, что же до неё, время произведёт своё действие и изменит её, и ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил, тогда как к тебе, мой драгоценный, каждый новый день привязывает меня всё крепче, напоминая, что без тебя я был бы ничто.

В Петербурге ничего интересного, да и каких рассказов хотел бы ты, источник всех моих удовольствий и душевных волнений, когда ты в Париже и легко можешь найти себе развлечение — от полишинеля на бульварах до министров в палате депутатов, от уголовного суда до суда пэров; я впрямь завидую твоей жизни в Париже, там должно быть сейчас безумно интересно, а наши газеты, как ни стараются, способны лишь весьма слабо воспроизвести красноречие и дерзость убийцы Луи-Филиппа [144] Луи-Филипп (1773—1850) — французский король с 1830 по 1848 г., убит не был. Дантес говорит о покушении Жозефа Фиески на короля. Процесс над обвиняемым начался 10 февраля 1836 г. в Париже. Ж. Фиески был казнён. .

Едва не запамятовал: на прошлой неделе и у нас разыгралась своя трагическая сценка, и хотя она не касается верхушки общества, но весьма примечательна тем, что живописует характер участников.

Один из живущих в Петербурге черкесов внезапно заболевает горячкой; пользуясь отсутствием слуги, он надевает парадную одежду и вооружается, словно идёт на войну. Когда же несчастный слуга вернулся, тот кинулся на него, пронзил кинжалом и изрубил на куски. Раз! Затем в его комнату входит ещё один. Он бросается и на него, стреляет из пистолета в упор, но промахивается. Этот, как ты догадываешься, спасается к себе в комнату и убегает с ужасными воплями; о произошедшем тотчас уведомили графа Бенкендорфа, попросив, чтобы он послал кого-нибудь арестовать несчастного; граф однако решил никого не посылать, ведь пытаться арестовать впавшего в неистовство безумца это почти что верная смерть, и сам отправился на место происшествия, чтобы лично произвести арест; к этому времени наш черкес успел выстрелить в третий раз из ружья в своего полковника, который явился его урезонить, и убил слугу, нёсшего шинель; тогда другие господа черкесы вышли из терпения и велели ему открыть дверь, несчастный тотчас выбежал на двор, а там четверо из них открыли по нему стрельбу из ружей и пристрелили, как собаку; Бенкендорф же прибыл в самый раз, чтобы послушать выстрелы. Император разгневался и выслал всех четверых на родину; ежели они и там станут лечить горячку такими же лекарствами, я искренне поздравляю их соотечественников, каковые попадутся им под руку.

Дорогой друг, я не отправил тебе отчёта, но не по своей вине. Уж не знаю, сколько раз я просил его у Клейна, но он не даёт. Позавчера я снова ходил к нему и просил прислать мне отчёт, говоря, что ты требуешь его уже третий раз. Он заверил, что отчёт закончен и он пришлёт его к сегодняшнему дню, то есть к субботе. Но вот уже полдень, а письма всё нет, ежели будет возможность отправить его чуть позже, ты получишь его вместе с моим.

Только что ушёл доктор [145] Доктор Карл Иванович Задлер, уже упоминавшийся. , он просил передать, что получил место, о котором ты ходатайствовал для него перед князем Долгоруковым [146] Князь Василий Васильевич Долгоруков (1787—1858) — обер-шталмейстер, и. о. президента Конюшенной конторы, петербургский губернский предводитель дворянства. , и что благодаря твоей протекции его доходы возрастут на 6000 рублей.