Наталья Пушкарева - Бытовое насилие в истории российской повседневности (XI-XXI вв.)

Дорошевич был мастером коротких рассказов, и в истории о Марии Татариновой ему удалось в немногих словах вскрыть всю суть социальной проблемы. Это была история о страдании простой русской женщины, неопытной и беззащитной перед произволом более сильных и жестоких людей. Это была история о царящих в обществе нравах, возлагающих всю вину за гибель младенцев на их матерей. Дорошевич упоминает в своем тексте о роли отца ребенка, циничного мастерового Гоми- ловского. Он остался без наказания, хотя вина его вполне очевидна. Нет закона, который мог бы привлечь его к ответственности за то, что случилось, и в этом — трагедия. Дорошевич намекает на существующее в России неравенство между полами, которое столь глубоко укоренилось во всем, что многие совершенно не замечают его. Поэтому-то судьи и делают снисхождение к матери-детоубийце, но их решение — всего лишь паллиатив. Нужны более серьезные меры.

Текст Дорошевича появился не на пустом месте, поэтому автор и мог позволить себе ограничиться короткой зарисовкой. Не так поступил его предшественник С. С. Шашков (1841—1882). Его работы были пространны и обстоятельны. Шашков был уроженцем Иркутска и в журналистику пришел на 20 лет раньше Дорошевича. Его расцвет пришелся на третью четверть XIX в. Это был разносторонний человек. Он занимался модными тогда этнографическими исследованиями и писал для столичных журналов. За свою нсдолгую жизнь Шашков снискал славу как один из авторитетных специалистов по этнографии народов Сибири. Кроме того, он был активным глашатаем «женского вопроса» и в этом смысле был одним из первых российских феминистов, посвятил несколько серьезных работ защите интересов женщин.

В 1868 г. в журнале «Дело» вышла его статья «Детоубийство», [455]в которой он изложил свой взгляд на суть проблемы. Вскоре Шашков еще раз обратился к ней, издав в 1871 г. книгу «Исторические судьбы женщин». [456]Позднее он развил эту тему в сочинении «Очерк истории русской женщины» (1871-1872). Работы Шашкова о детоубийстве выходили в один год с работами профессора уголовного права Таганцева и отличались своеобразием в расстановке акцентов. Это была подлинная апология женщины-детоубийцы, и автор заявлял, что детоубийство следует трактовать не столько как страшное преступление, сколько как трагическое общественное явление, социальное зло, порожденное всем существующим порядком вещей.

Естественно, Шашков считал вопрос о детоубийстве предельно актуальным для своего времени. Он писал: «С тех пор, как статистика, вооруженная цифрами и строго логическими выводами, основанными на цифрах, бросила свет на явления общественной жизни, детоубийство, в различных своих формах и проявлениях, сделалось предметом величайшего интереса для современной литературы. Экономическое значение этого вопроса имеет громадную важность для общества; оно не может оставаться равнодушным к дстоистреблению, если хоть сколько- нибудь заботится о своем благосостоянии <...> бедность служит главным источником детоубийства и прямо влияет на его развитие. Чем беднее общество, чем ниже уровень его материального существования, тем слабее любовь родителей к детям и тем выше цифра детоубийств, совершаемых под влиянием гнетущей нужды. Дети — первая жертва такого ненормального порядка вещей. Кроме того, детоубийство имеет непосредственное отношение к организации брака, семейства, к воспитанию, и вообще к тем основным принципам, на которых установлена политическая и общественная форма народной жизни». [457]

Как уже отмечаюсь, многие российские авторы, писавшие об инфантициде, активно использовали метод сравнительно-исторического анализа. В сочинениях юристов, от Таганцева и до Гернета, общим местом была мысль о том, что практика детоубийства уходит корнями вглубь веков, когда родители могли самостоятельно решать вопрос о жизни и смерти своего потомства. В своей книге Шашков, опираясь на многочисленные этнографические свидетельства о жизни так называемых «диких народов» и на тексты историков, посвященные истории Древнего Востока, подробно рассматривает вопрос о распространенности детоубийств в рамках этих обществ. Обращается к античной Греции и Риму, далее к Европе, анализирует ситуацию XIX в. [458]

Примененная им схема изложения материала была типична для исследователей его эпохи, многие из которых следовали концепции эволюционизма. [459]Подобно К. Марксу, Г. Спенсеру и другим зачинателям социальных наук в XIX в., Шашков полагал, что развитие человечества характеризуется постепенным переходом от «диких» и «варварских» форм общества к «цивилизованным». Тем не менее, но Шашкову, сам переход к современной форме общества вовсе не гарантирует избавления от детоубийства. Напротив, рост населения и появление городов совпадает с ростом бедности и «развращением нравов». XIX век, по его мысли, стал свидетелем роста числа детоубийств, и избавление от них сможет принести лишь достижение более совершенного общественного состояния, при котором будет изжита первобытная жестокость. [460]

Для Шашкова было важно сравнить современный ему европейский и российский опыт и выявить главные социальные причины, которые ведут к детоубийству. Здесь он выступал борцом с буржуазной моралью и защищал более скромные нравы. По его мнению, в Европе детоубийство совершается «почти исключительно но бедности или расчету», например, в Англии часто убивают застрахованных детей, чтобы после их смерти получить денежную компенсацию. [461]Что касается России, то здесь, по Шашкову, практики детоубийства еще не столь распространены, как в Европе: во многих случаях рождение незаконнорожденных младенцев приветствуется. «В русских деревнях, у солдаток и крестьянок, рождение незаконнорожденных детей не вызывает проблем и детоубийства. Крестьянин при рождении незаконного ребенка дочерью, часто даже женою, радуется ему точно так же, как и законному. Он видит в нем нового работника». [462]

Современные города виделись ему центрами безнравственности, тогда как деревня с ее первобытной культурой еще сохраняла черты древнего благочестия. Отсюда его следующее наблюдение: среди крестьян инфантицид распространен даже меньше, чем в городе, где матери сильнее боятся за свою честь и чаще прибегают к детоубийству и аборту. [463]Но вряд ли следует слишком доверять этому замечанию. В исследованиях

Гернета, опиравшегося на болсс основательные статистические данные, инфантицид рассматривался как преимущественно деревенское, а не городское явление. [464]

Следуя аболиционистским идеям, характерным для его времени,

1 Пашков осуждал смертную казнь и вообще жестокие наказания. Уголовные законы Российской империи виделись ему примером драконовского законодательства, которое уже давно отброшено в болсс просвещенной Европе. По этому поводу он замечал: «Влияние Европы хотя и смягчило немного русские законы, но все-таки они еще далеки даже от того состояния, в каком находятся европейские кодексы относительно этого предмета <...> По русскому праву даже сокрытие рождения незаконнорожденного ребенка есть самостоятельное преступление, предусматриваемое 2009 статьей XV тома. “Если будет доказано, что младенец родился мертвым, и мать, волнуемая стыдом или страхом, только скрыла его тело, вместо того, чтобы объявить о том, кому следует, она подлежит заключению в тюрьме от 6 месяцев до года”. За что же?» [465]