Жак Ле Гофф - Людовик IX Святой

Страх перед морем, вездесущность бури, кораблекрушения — все это Людовик Святой находил в житиях святых, которые он слушал или читал, и особенно в книге, сочиненной неким генуэзцем, которого можно считать его современником, — в знаменитой «Золотой легенде», компиляции Якова Воррагинского (Якопо да Ворацце). Кораблекрушение потерпели Магдалина и многие святые, среди которых — Маврикий и Климент.

Мир, исполненный страха, но и в Средневековье изменчивый мир, где символом Церкви является иконографический топос корабля святого Петра. Даже сильные мира сего, если еще не упали с колеса Фортуны, то качаются на морских волнах. Реальный корабль Людовика Святого — еще одно воплощение того же символа, добыча, отданная на волю волн, на произвол морской стихии.

Но это и мир, где Иисус укрощает разбушевавшиеся волны и идет по воде, а святой Петр, который еще не уверовал, рискует утонуть. Море, страх перед которым все же надо побороть, ибо в конце мира Бог уничтожит его в первую очередь, чтобы перед Страшным судом и вечностью воцарилось спокойствие. «И моря уже нет» (Отк. 21: 1). «И смерти уже не будет» (Отк. 21: 4). Ибо море — это смерть. Уже Исаия сказал: «В тот день Господь убьет чудовище морское» (Ис. 27: 1).

Но море — это и пространство на пути в крестовый поход, пространство покаяния, испытания, а также чаяния и надежды, надежды на то, что в конце водного пути окажутся мусульманские правители, ожидающие крещения, — вот неизменное чаяние Людовика Святого, который и в Египте, и в Тунисе находится во власти миража.

Людовик Святой знает цену более положительных образов моря, бытующих в библейской и христианской традициях. Главный среди них — образ мира чудес, в частности, островов, островков счастья, драгоценных осколков золотого века, счастливых островов, согласно традиции, заимствованной христианством у древности, будь то острова северных морей, где странствовал святой Брендан [968], или острова Атлантики, к которым пробуждался интерес, или острова Средиземного моря. У Жуанвиля есть два эпизода о чудесных островах, увиденных им во время морских путешествий с Людовиком Святым. В первом говорится об остановке на одном острове, которая затянулась из-за того, что юноши с одного из кораблей сошли на берег, чтобы нарвать фруктов, и не вернулись на борт; в другом, более важном, эпизоде на сцену выходят Людовик Святой, Жуанвиль и еще нескольких вельмож, высадившихся на одном острове, где они увидели цветы, травы, деревья и очень старый скит с костями, заставлявший их, христиан, думать не о языческом золотом веке, но вспоминать начальную Церковь, Церковь первых христианских отшельников на лоне природы, в чудесной пустыни острова. Море — это и пространство чудес, и Жуанвиль поведал о чуде спасения одного из спутников Людовика Святого, упавшего за борт [969].

Но море — прежде всего путь, который король выбрал и хотел одолеть, чтобы попасть на Восток.

Реальный Восток Людовика Святого [970]— это в первую очередь Кипр, опорный пункт латинского христианства в самом сердце Восточного Средиземноморья; контрольный пункт торговли Леванта, аванпост христианских купцов и крестоносцев. Остров, пережив множество превратностей судьбы, управлялся как королевство французской династией Лузиньянов, которую в 1247 году Папа освободил от вассальных обязательств по отношению к императору. На Кипре обосновались многие благородные фамилии французского происхождения. Людовик Святой считал его частью Франции. Да, на Востоке христианский мир мог чувствовать себя как дома.

Что знал король о Востоке, сходя на берег в Египте? Рассказы, преимущественно устные, вернувшихся в Европу крестоносцев знаменовали переход от «святой географии» к «палестинографии», по выражению А. Грабуа [971]. Но этот переход от библейского и палеохристианского ведения к более современным знаниям затронул лишь христианскую Палестину. Описания стали более точными, но в них все так же преобладает интерес к местам и памятникам, связанным с историей христианства. Впрочем, и здесь опять-таки при содействии нищенствующих орденов христиане получили более верное представление о мусульманском населении, в частности, о перспективе обращения мусульман в христианство. Доминиканцы и францисканцы изучали «сарацинский» (« sarrasinois »), то есть арабский язык (как-то раз Людовик Святой обратился за помощью к доминиканцу, знавшему арабский). Если идея и реальность крестового похода в XIII веке коренным образом менялись, то наблюдается, в частности, их эволюция в некую мирную форму, получившую название «духовного крестового похода», не без участия, вероятно, святого Франциска, совершившего путешествие в Святую землю [972]. Людовик Святой стоит у слияния традиционного военного и нового спиритуального крестового похода.

Но в плане географических знаний невежество короля и его окружения все еще очень велико, — свидетельством тому поход в Тунис. М. Талби так и написал о крестовом походе 1270 года: «Направление, избранное Людовиком Святым, возникло из целого ряда ошибок: географических (неверной оценки расстояний), стратегических, экологических, политических, дипломатических и гуманитарных» [973].

Среди достижений христианского исламоведения в ХIII веке следует отметить возникшее понимание различия между «сарацинами», единственным используемым до тех пор и, впрочем, не вышедшим из употребления родовым понятием, «бедуинами» и «ассасинами». В Палестине Людовик Святой на опыте уяснил разницу между ними. Жуанвиль доносит до нас весьма точные сведения об этом.

Для Людовика Святого и Жуанвиля сарацины (которых Жуанвиль называет также турками) представляли собой мусульман вообще, тех, кто соблюдал закон Магомета (но от этого они не переставали быть «язычниками»), и в то же время подданных правителей сильных государств, с которыми они в основном сталкивались, то есть с государствами суннитов [974]. Суннизм вновь стал набирать силу при курде Саладине, который в 1171 году расправился с шиитской династией Фатимидов в Каире.

Людовику Святому и Жуанвилю довелось близко узнать бедуинов в 1250 году в Египте во время одного военного эпизода, когда их противниками выступали христиане и сарацины. После битвы бедуины стали грабить лагерь сарацин, и Жуанвиль, разумеется, более любознательный, чем Людовик, и к тому же горевший желанием поделиться полученными сведениями с королем, пишет длинное отступление об этих грабителях, совершенно не похожих на сарацин и еще более грубых.

Это были не настоящие воины, а кочевники-скотоводы, разбойники, вооруженные только копьями; они нападали на тех, кто был слабее их. Будучи фаталистами, они не ведали страха смерти; она все равно наступит в урочный час, и даже воля Божия тут ни при чем. Они презирали франков и их доспехи. Проклиная своих детей, они говорили: «Будь ты проклят, как франки, облачающиеся в доспехи из страха смерти». Они внушали страх, так как их вера, которую они называли верой Али, а не Магомета (ведь они шииты), была верой варваров, веровавших в переселение душ. Поэтому реакцией Жуанвиля и, вне сомнения, короля была неприязнь. Эти бедуины на конях и с черными бородами, с какими-то платками на головах ( touaille ) были «страшными и уродливыми» — тем более страшными, что повиновались Старцу Горы, повелителю ассасинов [975].