Жак Ле Гофф - Людовик IX Святой

Потом он стал мне еще ближе; я услышал, как он смеется, шутит, подтрунивает над своими друзьями, производит почти без всякой аффектации совсем простые жесты, как, например, садится на землю. Мне кажется, я постиг, как нелегко ему было обуздать свой нрав, заставить свою кровь не так кипеть от любви, обуздать гнев или физические порывы, склонность вкусно поесть, выпить доброго вина и отведать свежих фруктов, подавить свой смех, пусть даже только по пятницам, отказать себе в удовольствии поболтать. За «сверхчеловеком», созданным буллой о канонизации, скрывался просто человек. И я стал испытывать к нему некую смесь восхищения и дружеской привязанности, а отдаленность во времени и бесцеремонность историка заставили его забыть о своем ранге. Я без спросу стал одним из его приближенных и наконец проникся к нему всеми теми чувствами, которые испытываешь к близкому человеку. И я ненавидел его так же сильно, как и любил. Разумеется, эта ненависть была продиктована прежде всего моими чувствами человека XX века. Категорическое неприятие его аскетического идеала вкупе с внешними проявлениями покаяния (особенно бичевания), нетерпимости, как следствия буквального соблюдения строгих требований религии, фанатизма по отношению к евреям, желания навязать свое благочестие окружавшим его, неуклонного движения к нравственному порядку, все более строгому и слепому (не пересиливал ли себя Жуанвиль, ежедневно посещая короля после его возвращения из крестового похода?), все более неприкрытого морализма, все более назидательных речений, все менее человеческой скорби. А это его безразличие к другим, которое нередко овладевало им и которое Жуанвиль заклеймил, когда оно затронуло жену короля и его детей, безразличие, выработавшее в нем склонность к религиозному размышлению и к погоне за идеалом в ущерб земным привязанностям, о которых, впрочем, он изредка вспоминал. В такие моменты он еще и плакал.

Но, признаюсь, очарование не исчезало.

Полагаю, мне следует также попытаться ответить на два традиционных вопроса: роль великих людей в истории и место героя между традицией и современностью. Предоставлю другим изучать Людовика Святого в связи с теорией великого человека или в рамках сравнительной истории великих людей. Я же удовольствуюсь тем, что намечу некоторые общие условия и некоторые обстоятельства, позволившие Людовику утвердиться в своем времени, и утвердиться прочно, как незаурядному человеку. Он использовал свое положение на вершине двух главных иерархий — светской иерархии королевской власти и религиозной иерархии святости. В первом случае ему было довольно положения наследника, но наследника, целиком пользующегося династическим авторитетом [1740]. Как свидетельствуют перестановки в королевском некрополе Сен-Дени и установки, данные одной из французских редакций «Романа королей», ядра «Больших французских хроник», Людовик опирался на континуитет трех династий и символических фигур первых двух династий — Хлодвига и Карла Великого. Неустанно говоря о наследии своих «предшественников» и предков, он стал чаще ссылаться на самого славного из своих ближайших родственников — на деда Филиппа Августа; сослужил ему службу и образ отца, как ни странно, более далекий и эфемерный в его королевской функции, но окруженный ореолом победителя самых злостных еретиков — катаров.

Он умело пользовался тройным, самым необычным наследством. Первое — политическое: принадлежность к священной династии, освященной исключительным ритуалом, помазанием чудесным миром, которое превращало его в «христианнейшего короля», возвышавшегося надо всеми монархами христианского мира, в короля, окруженного ореолом чудотворной силы.

Второе наследство — экономическое: он имел небывалые средства, располагая богатствами, накопленными его дедом Филиппом Августом и хранившимися в королевской казне, а также благодаря благоденствию Французского королевства в целом и, в частности, королевского домена: Иль-де-Франс, Пикардия, Нормандия и Лангедок — это области, которых особенно коснулся экономический подъем.

Третье наследство — «национальное». В 1229 году Юг, прямо или косвенно, слился с Севером королевства, тогда как до сих пор монархия была от него далека и ее присутствие было как бы теоретическим. Впервые Людовик действительно стал королем всего королевства. По-видимому, до крестового похода 1248 года Юг интересовал его только с точки зрения морского порта в королевстве: в 1240 году был подавлен мятеж Раймунда Транкавеля, и сенешальства Бокер и Каркассонн успокоились. Далее в 1242 году последовало поражение Раймунда VII, союзника англичан, и в 1243 году мирный договор в Доррисе нормализовал сюзеренитет короля на землях графа Тулузского (но, похоже, он находился под угрозой, в частности, благодаря протекции Бланки Кастильской). Усмирение катаров, хотя главная заслуга в этом принадлежала Церкви, Инквизиции и эрозии самой ереси, укрепило воцарившийся мир. Ясно, что вторая четверть XIII века ознаменована крушением Южной Франции под натиском Франции Северной, превосходящей ее как в политическом, так и в культурном отношении. Что бы там ни думали о жестокости «французов Севера», в данном случае агрессоров, не следует приуменьшать бессилие южан создать окситанское государство до крестового похода на альбигойцев и то, что в конце XIII — начале XIV века культура Лангедока вступила в период увядания, апогей культуры трубадуров, напрямую связанной с военной аристократией, остался позади. Вполне правомерно, что окситанское возрождение XIX–XX веков [1741]проходило под знаком памяти об этих поражениях и о той варварской враждебности, с какой хозяйничали на Юге крестоносцы Севера и монархия Капетингов. Но анахроничные и чересчур пристрастные крайности почти исчезают за признаками явно ощутимого сближения Северной и Южной Франции в эпоху Средневековья [1742].

Святость, обретенная благодаря личным достоинствам и радению о нем некоторых людей, еще более, чем королевская власть, вознесла Людовика над всеми великими историческими фигурами. Мы видели, как эта святость, хранившая на себе яркий отпечаток благочестия нищенствующих орденов, предстает в средневековой агиографии совсем по-новому, тогда как прочие ее аспекты более традиционны. В весьма узком кругу святых королей, которых становится все меньше после григорианской реформы, он стоит особняком от предшествующих образцов и, будучи первым и последним в этом ряду, являет собой уникальный пример. Это послужило и продолжает служить его образу.

Его святость добавила ему еще одно преимущество: Людовик стал героем литературы, авторы которой старались запечатлеть его живым, всячески подчеркивая его достоинства и добродетели и затушевывая его слабости. Если Людовик Святой не был первым королем династии Капетингов, кому посвящались квазиофициальные и кричаще хвалебные биографии (до него это были Роберт Благочестивый, Людовик VI и Филипп Август), то он стал первым, кому сослужила службу биография, написанная прекрасно знавшим его мирянином. Людовик Святой многим обязан Жуанвилю, без которого он не стал бы тем, кем стал в XIV веке, — живым образом. Более того, быть может, Людовик Святой — такое же порождение Жуанвиля, как Карл Великий — творение Эйнхарда, Людовик VI — Сугерия, Наполеон — Лас Каза [1743]. Но, закончив исследование, историк склонен думать, что образец имел сходство с героем книги.