Жак Ле Гофф - Людовик IX Святой

Последний шанс: поскольку Жуанвиль писал не по-латыни, а по-французски, поскольку он впитывал слова короля, своего идола и друга, он нередко заставлял его говорить от первого лица. В то время, когда писатель впервые сказал «я», Людовик стал первым среди облеченных достоинством и властью, кто говорил от первого лица [1744]. Если абстрагироваться от стереотипных речей, вложенных в уста великих людей Античности и Высокого Средневековья, начиная с государей, издревле застывших в официальных и формальных речениях, в скрижалях, он стал первым великим человеком Западной Европы, говорящим языком повседневности.

В большой длительности (la longue durée) Людовик многое обрел, будучи современником великого момента цивилизации, момента особенно яркого в его королевстве, в отрыве от которого его действия были бы во многом иными: расцвет готического искусства, слава Парижского университета, престиж французского языка. И правда, память о нем связана с блестящим памятником, как и он, скромным и лучезарным, — со Святой капеллой.

Удача сопутствовала ему. Святой король обрел возможность без великих потерь пережить превратности исторической памяти на протяжении сменявших друг друга режимов, обществ и ментальностей. За время, прошедшее с его смерти до Великой Французской революции, он стал воплощением непревзойденной сути французской монархии. Его потомки, царствовали они или нет, происходили от него по линии старшего или младшего сына или даже по женской, были ли Капетингами, Валуа или Бурбонами [1745], если только благодаря могучей идеологии крови в их венах текла хотя бы капля его крови (а кровь этого добродетельного и породистого короля была исключительно чистой ), — все они принадлежали к этой превосходящей всех элите, элите государей и государынь, пращуром которых был Людовик Святой. Священник, сопровождавший на эшафот Людовика XVI, сказал ему (а может быть, эти слова лишь примысливаются) в момент казни: «Сын Людовика Святого, взойдите на небо!» Христианнейший король, особенно почитаемый после Революции и Империи в католических и консервативных, чтобы не сказать контрреволюционных, кругах, он упрямо противился установлению Республики и внедрению мирских идей, ибо был и воплощением идеалов, проповедуемых новыми кругами: умеренность и, особенно, справедливость и мир. Точно так же и в период Третьей республики, которая с помощью «Истории Франции» Лависса [1746]и школьных учебников быстро рассталась с Жуанвилем и превратила образ короля в миф: Людовик Святой, вершащий правосудие под Венсеннским дубом. В наше время его прочное отождествление с христианским миром может привести к почитанию его всеми сторонниками европейской идеи.

Его пощадили ревизии, которым периодически подвергается в своем развитии историческая наука, и ее новые веяния. Оборотная сторона века Людовика Святого не была выявлена и документирована, хотя с немалой долей уверенности можно утверждать, что наряду с освещенными участками жизни мужчин и женщин ХIII века имеются и теневые зоны. Голодных лет почти не стало, а дела милосердия определенно продвинулись. Надеюсь, мне удалось доказать, что обвинение короля в том, что он бросал на произвол судьбы и ослаблял Францию, отправляясь в крестовые походы и долгое время находясь в Святой земле, в результате тщательного исследования снимается с него.

Даже поражения шли на пользу его образу. Они придали ему человечности и вживили его в ткань национальной истории, сотканной из удач и испытаний, благодаря которым коллективное сознание интегрировало несчастья в историческую идентичность.

Мрачными для француза конца XX века остаются такие вопросы: поддержка Инквизиции, его отношение к евреям, его роль в крестовых походах и отношениях христиан и мусульман. Все эти сферы отмечены все той же одержимостью, выработавшейся на протяжении ХII века и институционализировавшейся в веке XIII: желание превратить христианский мир в единое тело, тело одновременно естественное и мистическое, которому надлежало исторгать всех тех, кто мог его осквернить, развратить, ослабить, разложить, — еретиков, иудеев, в меньшей степени — гомосексуалистов, в той или иной мере — прокаженных, и под вопросом — мусульман, ибо с испанской Реконкистой ислам уже больше не входил в христианский мир. Но разве Святая земля и Иерусалим не были частью христианского мира, более того — его центром, самым его средоточием? Людовик Святой — продукт общества, трепетавшего перед скверной, но он был в нем, вопреки видимости, всего лишь сторонником умеренных действий, подверженным другим течениям: сдерживающей схоластической казуистике, педагогике нищенствующих орденов, подающей пример словом и делом.

Однако, находясь в данном случае в большой длительности (lа longue durée), я не привожу вновь доказательства, согласно которому он должен был в этих сферах поступать как человек своего времени. Во-первых, личное участие в том или ином событии прошлого могло быть более или менее великим; кроме того, естественно определять вес прошлого в явлениях большой длительности.

Что касается Инквизиции, то мы видели, что он и не думал противиться требованию Папства стать светской дланью Церкви и приводить в исполнение приговоры, вынесенные церковными судами Инквизиции, не отличаясь в этом от других правителей той эпохи, но, как это отлично подметил Ж. Ришар, ни один из его агиографов и словом не обмолвился, что он проявлял особый пыл (как им того хотелось бы) в подавлении ереси. В начале антиеретического разгула Робера Бугра король ошибся в нем. Он пытался поставить предел распространению репрессий. Его целью было обращение, возвращение заблудших овец в лоно ортодоксии, примирение всех христиан.

Ту же цель преследовал он и в отношении иудеев: крещение иудея было для него великой радостью, и во многих случаях он становился крестным отцом обращенных евреев. Его неприязнь была религиозного толка. В него вовсе не проник расовый вирус (расизм — не средневековое явление), но евреи не были для него равными среди «nations» — чему ныне более или менее соответствует понятие этнической группы [1747]. Иудеи, и правда, были иноземцами, особенно коварными и ненавистными, и он не знал наверное, что с ними делать: подавлять или защищать.

Наконец, организуя крестовые походы, он принимал участие в агрессии христианского мира Западной Европы против ислама, и память об этом сохранилась надолго. Но провал его крестовых походов превратил его не в торжествующего победу врага мусульман, а в жалкого героя так называемого раннего западноевропейского колониализма. И при всем этом он продолжал питать иллюзию обращения.

В успехах, как и в поражениях, Людовика не было ничего нового. Желая двигаться вперед, он был продолжателем великих процессов, начатых до него, — стремясь к справедливости и миру, развивая учреждения и практику, благоприятствовавшие королевской власти и единому государству и утверждая изменения в ментальности, которые должны были положить предел насилию и сместить центр тяжести благочестия. Благочестие, продолжая зиждиться на культе реликвий и аскезе, настаивало на смирении, подражании Христу, осуществлении дел милосердия, благочестии «нищенствующих монахов», что не было еще «новым благочестием» ( devotio modernaf ) [1748], но ответом на вызов великого расцвета христианского мира в X–XIII веках. Он также развивал методы общественного контроля и способствовал глубоким преобразованиям, произошедшим на пути от Средневековья к Возрождению, преобразованиям в отношениях, существовавших между людьми и «властью, правдой и верой» [1749].