Евгений Анисимов - Держава и топор

Однако когда после сражений под Казанью 12 и 15 июля 1774 года в руки правительственных войск попало не менее 10 тыс. человек, всеми этими разрядами пришлось пренебречь – нужно было срочно решать судьбу огромного количества колодников, содержать которых под арестом стало невозможно. Комиссия прибегла к упрощенному расследованию дел и вынесению приговоров. Нужно особо подчеркнуть – это было не то «упрощение», которое нам известно из истории подавления восстания Разина или Булавина, когда по Волге и Дону плыли плоты с повешенными за ребро сотнями бунтовщиков. Наоборот, екатерининские власти проявили неслыханную в тех условиях (после грабежей, убийств и поджогов в Казани) гуманность и за полмесяца выпустили большинство пленных, часто даже без телесных наказаний, поскольку не хватало уже кнутов. Как писал императрице П. С. Потемкин, мятежных крестьян после принесения ими присяги выдавали под расписку господам, управляющим и начальникам дворцовых волостей и заводов. Так же работала и Комиссия Лунина в Оренбурге. В его ведении было 2584 пленных, причем они мерли как мухи, и Комиссии в день приходилось рассматривать десятки дел, пропускать ежедневно сотни пленных.

Во время суда над самим Пугачевым и его сообщниками преступники были разбиты, по тяжести их вины, на «классы». Эту классификацию разработал А. А. Вяземский, и она была достаточно четкой в определении вины каждой группы преступников. По 1-му классу шел один преступник – Пугачев, по 2-му – «самые ближайшие [его] сообщники» – 5 человек, по 3-му классу – «первые разглашатели», то есть люди, стоявшие у истоков движения самозванца и поддержавшие его с самого начала. Их было трое. Но ранжирование преступлений не вело к унификации наказаний в одном классе. Вошедшие во 2-й класс преступники получили неодинаковые наказания: А. П. Перфильев приговорен к четвертованию, И. Н. Зарубин-Чика – к отсечению головы, а М. Г. Шагаев, Т. И. Подуров и В. И. Торнов – к повешению. Включенные в 3-й класс Василий Плотников, Денис Караваев, Григорий Закладников, Казнафер Усаев и Долгополов ждали наказания кнутом, вырывания ноздрей, клеймения и ссылки на каторгу, причем Долгополова указали содержать в оковах.

В целом же отметим, что юридически точное определение вины преступника с четко фиксированным для нее видом, сроком наказания для рассматриваемого времени было еще недостижимо. Поэтому часто неясно, почему за одно и то же преступление подельники получают разные наказания и как соотносятся их выявленная судом вина и тяжесть назначенного за это наказания, на чем строится система помилований.

В приговоре суда 1740 года по делу Волынского и его конфидентов сказано, что «сообщников его за участие в его злодейских сочинениях и рассуждениях»: Хрущова, Мусина-Пушкина, Соймонова и Еропкина четвертовать и отсечь им головы, Эйхлера колесовать и отсечь ему голову, Суде просто отсечь голову. Опять мы видим, как за одно преступление определяются разные наказания: всем отрубают головы, но четверых предварительно четвертуют, а одного колесуют. Меньше всего преступил закон Суда, и поэтому ему решили без мук отсечь голову. Однако через несколько дней императрица Анна пересмотрела приговор и, оставив обвинения, «смешала» в общем-то некую видимую нами в приговоре систему наказаний за соучастие. Из первой группы она приговорила к отсечению головы Хрущова и Еропкина, всех остальных оставила в живых. Это Соймонов, Эйхлер и Мусин-Пушкин, хотя и им назначили разные наказания: Соймонова и Эйхлера били кнутом и сослали на каторгу в Сибирь, а Мусину-Пушкину урезали язык и отправили на Соловки, Суду же наказали плетьми и сослали на Камчатку. В итоге по этой установленной государыней новой шкале наказаний вдруг легче всех других оказался наказан Мусин-Пушкин, который вначале шел по первой группе преступников, приговоренных к самым тяжелым наказаниям, а теперь он не был даже бит кнутом, как Соймонов или Эйхлер. Почему так произошло, мы не узнаем никогда. Возможно, П. И. Мусина-Пушкина помиловали из‐за его отца – заслуженного петровского деятеля И. А. Мусина-Пушкина. Это позволяет заподозрить та статья приговора, где сказано, что из имений преступника выделяются имения его отца и передаются его внукам, то есть детям преступника.

Этот и другие приговоры по многим другим политическим делам разрушают все наши представления о соотношении тяжести преступления и суровости наказания. Однако существовало несколько обстоятельств, которые несомненно влияли на приговор и судьбу преступника. Усугубляли вину и, соответственно, наказание рецидив и недонесение . Мягче организаторов, «заводчиков» наказывали рядовых, второстепенных соучастников . Облегчали судьи и участь тех, кто преступал закон по принуждению других .

Особо нужно сказать о раскаянии преступника. Политический сыск никогда не позволял побывавшему в застенке человеку уйти оттуда с высоко поднятой головой. «Бесстрашие», «упрямство» карались сурово. Преступника не только пытали, но и всячески унижали, ломали. При этом мало кого интересовала искренность раскаяния, важно было формальное признание. Правильным с точки зрения следствия было поведение В. В. Долгорукого, который после вынесения ему приговора по делу царевича Алексея написал государю покаянное письмо, в котором «приносил… вину свою». Это облегчило его участь. Разумно поступил в 1743 году Иван Лопухин, который признал, «что ему в его вине нет оправдания и он всеподданейше просит милосердия, хотя для бедных малолетних своих детей». Словом, «повинную голову и меч не сечет» – благодаря раскаянию Долгорукий и Лопухин голов не потеряли. Впрочем, известно, что прошение князя Матвея Гагарина, повинившегося в 1721 году перед Петром I в своих преступлениях, ему не помогло – царь указал повесить сибирского губернатора, точно так же как не был помилован раскаявшийся и выдавший всех своих сообщников царевич Алексей.

Нераскаявшийся преступник вызывал серьезное беспокойство властей, вынуждал их суетиться, добиваться его «прозрения». Во время суда над Мировичем заметили, что при ответах на вопросы он проявлял «некоторую окаменелость». Он лишь выразил сожаление о печальной судьбе тех 70 солдат, которых увлек в бунт. В наказание за упрямство суд постановил сковать преступника цепями и так держать под строгим караулом. Уже через день генерал-прокурор Вяземский доложил высокому собранию, что Мирович «при сковании… в таком же состоянии был, как и при увещании, а после начал плакать, из чего признается не пришел ли в раскаяние?» После этого вновь была отправлена делегация из судей, но даже кандалы не смутили преступника – он так и не раскаялся в содеянном.