Жорж Вигарелло - История тела Том 1 [От Ренессанса до эпохи Просвещения]

За кровавой пародией Страстей, которой, по сути, является предполагаемое убийство ребенка из Ла–Гардии, просматривается, конечно, таинство Евхаристии. То ли это карикатура Тайной вечери, когда евреи собираются, чтобы причаститься общим преступлением и пролить невинную кровь, то ли точное воспроизведение жертвоприношения Христа. В пасхальную пятницу ребенка распинают, пронзают ему бок и собирают кровь для ритуального святотатства… Такая мизансцена, возникшая в воображении клириков, должна была дискредитировать и покрыть позором еврейские общины Кастилии. Поэтому не случайно, что легенда о ритуальных убийствах вновь возникает в Испании в 1491 году, то есть за год до изгнания евреев за пределы королевства. Что касается ее очередного появления в Толедо в 1544 году, когда некий клирик публикует «рассказ» об убийстве «дитяти из Ла–Гардии», то это тоже отнюдь не нечаянное совпадение: три года спустя в этом городе, обладавшем значительной еврейской общиной, публикуются первые «статуты о чистоте крови» [55] Moner M. Une légende en procès: le cas du “Saint Enfant” de La Guardia // La Légende. Madrid: Casa de Velâzquez, 1989. Pp. 253–266. .

Таким образом, поскольку Евхаристия находится в самом сердце христианского таинства, она становится поводом к созданию представлений, призванных манипулировать общественным мнением, которое легко восстает против того, что выглядит как современное повторение казни Христа. Поэтому на протяжении веков ритуальные убийства невинных детей использовались в Европе в качестве аргумента для разжигания латентного антисемитизма населения. Объектом проклятий выступала «еврейская свинья»: одним позором облекались и иудейские общины, и «странная тварь» [56] Fabre–Vassas C. La Bête singulière. Les juifs, les chrétions et le cochon. Paris: Gallimard, 1994. . На евреев возлагалась непосредственная вина за гибель Христа; их потомки, чтобы отомстить за распространение истинной веры, воспроизводят прошлые бесчестные и преступные действия, обращая их против похищенного ими юного и невинного существа: бичевание, плевки, вырывание волос, терновый венец, многочисленные удары кинжалами. Обличительные слухи обладали тем большей устойчивостью, что получали признание церковных властей: так, мифическое убийство Симона Трентского было «засвидетельствовано как подлинное», когда в 1584 году рассказ о нем попал в «Римский мартиролог», а затем в 1658 году оно же было упомянуто в «Акта санкторум». Даже сегодня в Ринне, в окрестностях Инсбрука, легенда о маленьком Андреасе продолжает подпитывать антисемитские настроения населения [57] Сообщено профессором Георгом Шроубеком (Мюнхен). , хотя из местного храма после Второй мировой войны были убраны наиболее компрометирующие вотивные таблички.

У истоков возникшего в Средние века культа Иисуса–младенца стояли францисканцы: культа одного младенца, без отца, без Иосифа. Известен их интерес к отпрыску «Небесного жертвенника» [58] Mâle É. LArt religieux du XVII siècle. Paris: Armand Colin, 1984. P. 286. , так же как и особое почитание Иисуса–младенца святым Антонием Падуанским и святой Кларой. Потом этот культ был принесен во Францию святым Эльзеаром и святой Дельфиной де Сабран, где быстро получил широкое распространение. В XVI столетии его популярность подпитывали статуарные изображения — младенец, держащий в руках земной шар (или без него), делающий жест благословения. Вскоре новый культ получил поддержку кармелиток. После того как Тереза Авильская подарила статую младенца Иисуса монастырю Вильянуэва–де–ла–Хара, возникла традиция преподносить аналогичные изображения всякой новой религиозной общине; облеченные в богатые одежды, они превращались в символы монастыря и способствовали почитанию детства Иисусова.

В первой половине XVII века о младенце Иисусе размышляют теологи французской школы духовной мысли. Но их взыскательность приводит не к прославлению очарования детства, а к открытию того, что младенец — уже предвестник Страстей Христовых: символ самопожертвования воплотившегося Бога, который принимает смерть ради спасения рода человеческого и для этого готов снизойти до детства [59] Brémond H. Histoire littéraire du sentiment religieux en France depuis la fin de la guerre de Religion. T. III: La Conquête mystique. Cécole française. Rééd. Paris: Bloud et Gay, 1967. P. 511 (и далее). . Действительно, в глазах этих мистиков, что могло быть унизительней детства? По жестокому выражению Берюля, это «самое подлое и низкое состояние человеческой природы, если не считать смерти». Именно потому, что детство — «убогость, зависимость, подчиненность и бесполезность», Христос из смирения пожелал испытать и его, тем самым пройдя полный цикл своей искупительной миссии. На смену безмятежным изображениям младенца Иисуса приходит трагический образ Дитяти Страстей. Трагизм придают ему символы, окружающие младенца и предрекающие его будущую кончину. Как говорили тогда, повторяя слова святого Фомы, в момент зачатия первое помышление Христа было о распятии и, будучи младенцем, он уже готовился умереть на кресте [60] Mâle É. L’Art religieux du XVII siècle. P. 287. .

Образ спящего младенца Иисуса возникает в Италии и имеет две разновидности. Согласно одному иконографическому канону, он спит, положив руку на череп, что сближает этот тип изображений со столь распространенными в XVII столетии натюрмортами, варьирующими тему «суета сует»; как правило, сцена сопровождается подписью: «Сегодня я, а завтра ты». Иными словами, изображение младенца Иисуса, погруженного в сон, который является предвестником смерти, играет роль своеобразного memento mori [61] «Помни о смерти» (лат.). . Второй тип имеет не столь мрачный характер и представляет младенца Иисуса, спящего на кресте; сопроводительный текст тут не так суров: «Я сплю, но сердце мое бодрствует». Тем не менее присутствие креста указывает на будущий трагический исход Искупителя.

Предвосхищение младенцем Иисусом будущих мучений Христа — одно среди множества знаковых предвестий Страстей. Воображение христианского Запада не перестает подпитывать и другой повторяющийся жестокий эпизод — избиение младенцев, — также непосредственно связанный с явлением Спасителя.

Естественно, речь идет об одном из второстепенных эпизодов, упомянутом только в Евангелии от Матфея. Подхваченный и усиленный апокрифами, этот сюжет стал одной из магистральных иконографических тем V–XIX веков. Возможно, потому, что его трагизм усиливает чувство вины: эти несчастные замученные тельца не только предвещают страдания Христа, но погибают из–за него, так как Ирод, приказавший убить всех младенцев мужского пола, не достигших двухлетнего возраста, надеялся уничтожить и Мессию. Эти жертвы жестокого деспотизма не имели возможности бежать в Египет и ускользнуть от рук убийц.