Александр Мещеряков - Историко-культурные особенности японского тоталитаризма

Японцы осознавали себя как «уникальную» нацию, предназначением которой является избавление Азии от колониального господства «белого человека». В Азии, где процветает «гармония», понимаемая как иерархия наций и стран, в которой Японии принадлежит ведущая роль, Япония не планировала ни уничтожения азиатских наций, ни создания концентрационных лагерей. Тем не менее, расчет на азиатскую «гармонию» оказался неверным: у «азиатов» отсутствовала «азиатская» идентичность, лидеры национально-освободительных движений воспринимали с подозрением идею иерархии, столь понятную самим японцам, местные крестьяне не желали добровольно делиться с японской армией своим добром и считали японцев оккупантами. Попытки японцев ввести свои «цивилизованные» порядки воспринимались как разрушение традиционных устоев жизни, не скрываемое ими чувство собственного превосходства вело к росту озлобления. Отношение к не-японцам как к неодушевленным предметам приводило к эскалации насилия и повсеместному возникновению движений сопротивления. Выражение «неодушевленный предмет» не является авторской метафорой. В текстах того времени содержатся буквальные утверждения, что враг является «предметом» (буттай). Такой способ дегуманизации противника объясняет многие из тех зверств, которые были совершены японцами по отношению к иностранцам.

В заметках с фронта журналистка говорила о том, что вид мертвых японцев вызывал у нее горячее сочувствие. Увидев же труп китайского солдата, «я почувствовала лишь холодное безучастие. Мое отношение к трупу китайского солдата было полностью отстраненным. Я подумала о том, что моя холодность вызвана незнанием китайцев, а потому и человеческий труп казался мне просто предметом» (цит. по: Канаи Кэко 2006, т. 3: 113–114).

Только при таком отношении к врагу как к неодушевленному предмету японская газета «Токё нитинити симбун» (13 декабря 1937 г.) могла поместить сообщение, согласно которому два младших лейтенанта поспорили о том, кто из них сумеет с помощью японского меча отрубить большее количество китайских голов. Лейтенанты сумели установить «сверхрекорд» — один из них отрубил 105 голов, а другой — 106. Участники состязания не сумели установить, кто из них первым перешел рубеж в сто голов, а потому поставили себе следующую цель — 150 голов. Газета поместила и фотографию лейтенантов, которые опираются на свои мечи. Техническая возможность установления такого «рекорда» сомнительна, однако не подлежит сомнению, что только в атмосфере полной дегуманизации китайских мужчин призывного возраста журналисты могли генерировать подобную информацию. Суть сообщения состояла не в возбуждении ненависти, а в воспевании непревзойденных достоинств японского меча в качестве высшего проявления самурайского духа (в европейских армиях того времени культовая значимость холодного оружия была уже почти утрачена). Что до китайцев, то они позиционировались в качестве пассивного (неодушевленного) объекта воздействия чудо-меча. Следует при этом заметить, что случаи реальных преступлений японской армии в Китае тщательно цензурируемой прессой единодушно замалчивались.

Для японца того времени концепт равенства был по определению абсурден. Это касается жизни как в самой Японии, так и вне ее. Однако если воплощение принципа иерархии внутри Японии приводило к стабилизации, то за ее пределами — к новым и новым конфликтам. В отличие от СССР и Германии японский тоталитаризм был в гораздо меньшей степени озабочен поисками врагов внутри страны, его агрессивная составляющая реализовывалась по преимуществу в отношении к неяпонцам.

Пафос расширяющегося пространства империи разделялся японцами на словах, но это не могло превратить их из интровертов в экстравертов. В связи с этим планы по освоению чужих просторов могли иметь лишь ограниченный эффект, переселенческие проекты (главным из них была миграция в Маньчжурию) потерпели крах. Планы по превращению японцев в «казаков» были утопичны. Государственный курс на экспансию и модель расширяющегося пространства противоречил «национальному характеру» — личному и историческому опыту, направленному прежде всего на освоение пространства ближнего, а не дальнего. В тогдашней Японии наибольшее количество памятников было поставлено мальчику Киндзиро (взрослое имя — Ниномия Сонтоку, 1787–1856 гг.). Эти небольшие статуи обладали типовой иконографией: за спиной мальчика — вязанка хвороста, в руках — открытая книжка. Любящий учение мальчик возвращается с гор, чтобы дать семье тепло… Здесь важно направление движения — не преодолевать пространство, не проповедовать, не покорять неверных, не уходить, а возвращаться домой. Находиться дома и обладать империей. При такой поведенческой модели расчет на экспансию был обречен на провал. Имперское сознание должно обладать совсем другими характеристиками. Тип японца, который создавался тысячелетиями, был хорош для организации сверхупорядоченной жизни внутри страны, но для империалистических целей он подходил мало.

Территориальная экспансия не вызывала сколько-нибудь серьезных возражений — точно так же, как и сопутствующие ей ограничения во внутренней жизни. Общество представляло (желало представлять) себя единой семьей во главе с отцом-императором, который одновременно являлся и главнокомандующим. Находясь в рамках такой семьи-государства, японцы демонстрировали такую степень послушания, которой не смогли достичь ни нацистская Германия, ни коммунистический Советский Союз. Японцы с энтузиазмом втоптали ростки разномыслия в землю, приняли тоталитаризм и империализм с чувством облегчения. Лозунг эпохи «Сто миллионов сердец бьются, как одно» был воспринят с пугающей буквальностью. В результате эти сердца вошли в резонанс и привели к саморазрушению государственного организма.

В течение многих веков японцы вели сверхоседлый образ жизни и имели крайне ограниченный исторический опыт освоения дальнего пространства и непосредственных контактов с не-японцами. Это привело к развитию «близорукости» — невозможности адекватно оценивать свои возможности в другом пространстве. Только при таком оптическом изъяне могло случиться так, что страна ввергла себя в войну на огромных просторах против сил коалиции, которые многократно превосходили мощь Японии.

И это притом что война в Китае находилась в самом разгаре. Но первые быстрые победы вскружили голову Японии, тяготы военного времени переживались легко, людские жертвы казались оправданными. Однако довольно скоро война против Америки, Англии и их союзников приняла совсем другой оборот: число жертв росло, кольцо «стратегической обороны» превращалось в удавку. Не в силах одержать победу над врагом, японец превращал войну в борьбу с самим собой и все больше задумывался о достойной смерти. Культ героя все больше отдавал некрофильством. Крайним случаем такого отношения к жизни и смерти являются камикадзе. Японский тоталитаризм редко казнил своих политических оппонентов дома, его дискурс предполагал смерть своих сторонников на фронте.