Александр Хлевов - Предвестники викингов. Северная Европа в I-VIII веках

Суммируя вышеизложенное, мы видим, что на первый план в определении сущности культуры выдвигается способ, традиционным алгоритм, «ноу-хау», то есть, в конечном итоге, — способ, технология. В данном контексте пугающее ортодоксального гуманитария слово не имеет никакой связи с вульгарным техницизмом. Слово «технология» лишь является наиболее исчерпывающим для определения способа — того, как это делается.

В самом деле, принадлежать к некой культуре, быть культурным человеком и означает — принимать и использовать определенный, традиционный для данной общности или группы способ решения круга задач, которые встают перед человеком в течение его жизни. Я принадлежу к той же культуре, что и ты, ибо оба мы делаем то-то и то-то именно таким образом, а третьего, которые делает это иначе, мы считаем некультурным или инокультурным. Это не значит, что культура совпадает с деятельностью, — культура является идеальным образом того, как надо осуществлять деятельность, культура существует только в сознании человека и по отношению к деятельности выступает как своего рода шаблон или инструмент. Культура не совпадает и с традицией, так как традиция — понятие достаточно аморфное, однако очень близко с ней соприкасается.

В соответствии с этим здесь и далее под культурой понимается вся совокупность традиционных способов, методов, технологий — как в духовной сфере, так и в сфере материальной — решения проблем, выдвигаемых перед человеком природой и обществом. Резюмируя этот вывод, мы получаем определение: культура — совокупность традиционных способов человеческого существования.

Такое определение, не будучи, возможно, универсальным и всеобщим, обладает двумя совершенно неоспоримыми преимуществами. Первое состоит в его содержательной лаконичности. В полном соответствии с известным принципом «бритвы Оккама», высказывание, которое доступно дальнейшей редукции, вряд ли может с полным правом претендовать на статус дефиниции. Усложнение определений ведет не к более адекватному отражению определяемых ими реалий, а к затруднению исследовательской работы и, в конечном счете, невозможности понимания сущности событий. Да, оценивающая система должная быть на порядок сложнее оцениваемой, но избыточное усложнение орудий, инструментов познания, к каковым и относятся дефиниции, ведет лишь к большей кропотливости операций и поломкам «инструмента».

Второе же достоинство предлагаемого определения заключено в то, что оно напрочь исключает привнесение в научное понимание термина «культура» какого-либо узкоспециального, эмоционального или морально-этического оттенка. Будучи явлением достаточно универсальным, культура ни в коем случае не может быть сведена ни ко всему своеобразию художественного творчества человечества, ни к искусству как явлению. Тем более не может она быть отождествлена с какими-либо формами жизнедеятельности социума и составляющих его индивидов, которым приписывается «положительное» значение с моральной точки зрения, — в противовес и вопреки другим формам, этически якобы «отрицательным». Антитеза «культура-бескультурье» всецело принадлежит сфере бытового сознания, не имеющего прямой связи ни с предметом, ни с методом настоящего исследования, равно как и с системой научного познания вообще.

Таким образом, культура представляет собой своеобразную субстанцию, своего рода прослойку между человеком и остальным материальным и идеальным миром, человеком изменяемым, но отнюдь не сами предметы или явления этого мира. Культура — равно продукт человеческого сознания и практической деятельности. Она может передаваться от личности к личности и от группы к группе отчасти неосознаваемо, генетически (но лишь в ничтожной мере), но главным и основным образом — через заимствование и обучение во всем многообразии их форм. Это своего рода связующее звено, своеобразный «приводной камень», с помощью которого человек реализует свою главную функцию преобразователя материи.

История в системе наук и научного познания в целом занимает, без сомнения, особое и привилегированное положение. При панорамном взгляде на мир вообще она охватывает своим влиянием практически все сферы бытия — ибо все, что свершилось, что было, — к какой бы отрасли человеческой деятельности или прошлого природы оно ни относилось, — всецело принадлежит (или может принадлежать потенциально) исследовательскому полю исторической науки. История, таким образом, универсальна и всеобща.

Учтем, что будущее еще не произошло, не состоялось. Настоящее же неуловимо, ибо представляет в действительности «миг между прошлым и будущим», то есть практически не существует, не имея реальной временной протяженности и осознаваясь нами лишь post factum , преимущественно в своем результате. «Линейка визира» нашего сознания скользит по непрерывно текущему потоку времени, и только то, что непосредственно находится в поле зрения небольшой прорезки этого «визира» и практически не имеет улавливаемой сознанием продолжительности, и может быть воспринято нами как настоящее. По существу, настоящее — это наиболее близкий нашему восприятию бесконечно краткий отрезок прошедшего — не более того.

Остается прошлое как единственная объективная реальность доступная нам в различных формах восприятия. И, в соответствии с этим тезисом, практически любое событие, явление или объект, существующий или существовавший в прошлом, относятся в той или иной степени к ведению истории.

Однако это, наиболее общее и универсальное, понимание истории не может заслонить от нас того обстоятельства, что историческая наука все же имеет свой, пусть сегодня и не вполне адекватно очерченный, круг задач и предметов исследования. Еще сравнительно недавно, несколько десятилетий назад, вопрос о предмете истории как научной дисциплины практически не стоял. Будучи определен в самом начале пути исторической науки, еще древнегреческими «отцами-основателями»: Геродотом, Фукидидом и их последователями, он, предмет, оставался незыблемым и самоочевидным.

Детальное описание прошлого, последовательности событий, биографии политических деятелей, а также попытка установления правдоподобной причинно-следственной связи между событиями, построение своего рода каузальных цепей — все это представало как вполне адекватно исчерпывающее функции истории занятие.

В свете определенного кризиса, развивавшегося с рубежа ΧΙΧ-ΧΧ столетий и усиленно прогрессировавшего на протяжении всего XX века в мировой науке о прошлом, не утихают дискуссии не только о методе, но и о предмете исторического познания. Так называемая «новая историческая наука» предполагает, в частности, переключения внимания с преимущественно политической и экономической, «традиционной» сферы, на «историю ментальностей», малых групп, костюма и быта, повседневной жизни людей, истории пищи и пития; переключение с истории великих личностей и институтов на историю масс — в конечном счете, вновь личностей, но только уже другого уровня.