Александр Хлевов - Предвестники викингов. Северная Европа в I-VIII веках

Зарождение культурологии как науки, вне всякого сомнения, носило и продолжает носить сейчас черты своеобразной «реконкисты» в том смысле, что сопряжено с отвоевыванием у истории определенной части ее поля исследования. Культурология, так же как культуроведение и философия культуры, находит предмет своего исследования на поле, открываемом историками, и, в несколько меньшей степени, археологами, этнографами, филологами и социологами. Других источников у культурологии не существует, как не существует у нее другого предмета исследования помимо культуры, созданной и создаваемой человеком.

Отчасти пересекаясь с историческими дисциплинами в исследовательском поле, культурология и философия культуры, несомненно, имеют свой предмет и метод исследования, не совпадающий с историческими. Сущность этой дифференциации в следующем. Часто достаточно упрощенно и примитивно различие усматривается в том, что истории надлежит исследовать социально-экономическую и, быть может, политическую содержательную составляющую прошлого, на долю же культурологического блока выпадают вопросы, связанные с искусством и «культурой» в бытовом понимании, мифологией и религией. В лучшем случае сюда включаются вопросы эволюции политических взглядов, форм человеческого общежития и другие социологические составляющие. Нетрудно заметить, что этот взгляд является прямым наследником вульгарного марксизма, бурным цветом процветшего в недалеком прошлом в нашей стране и едва не похоронившего под своими обломками все истинное и рациональное содержание теории исторического и диалектического материализма. Очевидно, что истории отдается базис, а культурология получает в «удел» надстройку. Обеднив первую дисциплину, последователи этого взгляда напрочь лишают корней вторую.

Поясним это на примере. Рассмотрим любой фрагмент средневековой истории, связанный, скажем, с каким-либо из значительных событий. В силу персональной привязанности автора и близости к месту и времени, которому посвящена работа, пусть это будет незаслуженно забываемое порой сражение при Стэмфордбридже 25 сентября 1066 года.

Следуя вышеозначенному примитивизированному взгляду на предмет и функции культурологии, мы неизбежно должны признать, что для культуролога здесь не остается решительно никакого места для приложения своих усилий. В самом деле, битва и все, что было связано с ее подготовкой, проведением и последствиями, не принадлежит к числу запечатлевшихся в веках феноменов духа, объектов искусства или эстетических ценностей. Лишь историк обязан вскрыть политические причины, к ней приведшие, экономическое состояние противоборствующих сторон, материальные возможности (в том числе демографические и экономические), транспортировку войск к месту сражения, его ход и применявшуюся тактику (в том числе новшества, привнесенные в нее), понесенные потери и опять-таки политические и экономические последствия этого сражения. Единственным предметом, с говорками подлежащим культурологическому анализу, в этом случае может выступать посвященный битве фрагмент «Саги о Харальде Суровом» Снорри Стурлусона, записанной почти два столетия спустя после описываемых событий, ибо она, без сомнения, является фактом художественной культуры.

Между тем под внешним маскирующим покровом социально-экономической одноцветности проступают контуры проблем, без которых мы никогда не получим адекватного представления о битве и, в конечном счете, не поймем ее содержания.

Норвежцы и англосаксы, сошедшиеся на поле брани под Стэмфордским мостом неподалеку от Йорка в Северо-Восточной Англии, были в этническом смысле чрезвычайно схожи и родственны. История этих народов напоминает историю братьев-близнецов, разлученных в достаточно раннем возрасте, жизнь и судьба которых сложилась оттого по-разному. Англы и саксы, выбив столетия назад кельтов из Британии в Уэльс и Корнуолл, переняли от них достаточно много, чтобы стать, по существу, новым этносом. Христианизация, заставшая их на очень ранней стадии развития, превратила эти племена в весьма своеобразное общество, где наряду с глубокими христианскими основами мирно продолжали существовать многочисленные языческие пережитки — погребение в Саттон-Ху, относящееся примерно к 625 году, дает чрезвычайно рельефный пример совершенно нордического, неотличимого от синхронных скандинавских, обряда, по которому был захоронен король, живший в христианскому окружении и, возможно, сам склонявшейся к этой вере. В дни Стэмфордбриджа Англия была сугубо христианской страной, население которой слагало и записывало языческие эпические поэмы («Беовульф») на вполне северном языке, продолжало порой употреблять руническую (по сути своей языческую с магической основой) письменность и воспринимало северных скандинавских пришельцев-завоевателей как непосредственную угрозу не только независимости, но и собственной идеологической самобытности. И не без основания.

Противники-норвежцы, отправившиеся в поход, который историки считают последним походом викингов, шли за королем, коему исповедание христианства не мешало творить вполне языческие прегрешения, в том числе и к вящей славе самого христианства. Большая часть из них если и была христианами, то только по факту принятого крещения, сохраняя в душе и сознании все те грозные идеалы героического века, которые веками и тысячелетиями усваивались их предками. Несомненно, король норвежцев мог достаточно убедительно и вполне по христиански аргументировать мотивы своего выхода на поле битвы. Но подавляющему большинству его воинов, с боевым криком шедших в атаку, мерещились над полем скорее крылья валькирий, чем плащ Девы Марии. Рай, который предлагал им Один, был по-прежнему понятнее, проще и притягательнее, чем рай, обещанный Христом.

Воины двух армий говорили по сути на диалектах одного языка. Символом этого служит то, что оба короля носили одно и то же имя, и хотя традиционная письменная историография упорно именует обладателя английского трона Гарольдом (в оригинале Harold ), а его скандинавского коллегу Харальдом (в действительности Harald ), нет сомнения, что из глоток сражавшихся воинов эти имена вылетали в одинаковой огласовке. И это лишь краткая вводная экспозиция, почти этнографического свойства, за которой разворачивается грандиозная картина битвы во всем ее многоцветий.

Зададимся вопросом: каким был мир в глазах участников сражения? Ведь страны, которые были для них родным домом, разнились между собой. Англосаксонская Британия, островное христианское королевство с довольно многочисленными уже тогда городами, была одним миром, — преимущественно хуторская, изрезанная фьордами Норвегия — совсем другим. А это накладывало отпечаток на многие стороны сознания. К примеру, тот самый лучший мир, в который предстояло отойти многим участникам сражения, виделся им по-разному: не вызывает сомнения, что Вальхалла всегда представала перед мысленным взором северянина в виде хутора богов, и скорее всего это представление было экстраполировано на христианский рай у тех, кто уже переступил границу язычества, — некоторые из них никогда не видели других поселений, в сознании просто не существовало образа иного типа совместного проживания людей.