Василий Немирович-Данченко - Кавказские богатыри: очерки жизни и войны в Дагестане — Немирович-Данченко В.И.

— Ну, Архип, как ты сегодня? — подошла она к ближайшему.

— Горрит… Горрит… — хрипло проговорил тот, остановясь на ней воспалённым взглядом.

— Где горит? — и она положила ему на горячий лоб свою красивую, маленькую руку.

Солдат мало-помалу стал успокаиваться. Глаза его приняли сознательное выражение…

— Где горит?..

— В груди… Испить бы…

Нина взяла кружку, выжала туда лимон, налила воды, приподняла одной рукой голову раненого, а другою поднесла к его губам питьё. Он жадно припал к нему… Пот выступал у него на лбу…

— Буде… — отвалился он. — Спасибо… Дай тебе Бог, что солдату послужить пришла…

Глаза его стали смыкаться… Нина подоткнула вокруг постели сбившееся одеяло, поудобнее положила его голову и села рядом. Через несколько минут раненый задышал ровно и спокойно… Она ещё подождала, пока издали не послышалось:

— Барышня! Нина Степановна!..

— Что тебе, Спиридон?..

— Присохло… страшно жжёт…

Этот был ранен шашкою в плечо…

— Что ж, тебе разве не делали перевязки сегодня?

— Нет ещё… Дохтору неколи было… Всё с трудными занимался… А я-то ведь лёгкий! — и он радостно улыбался этому слову «лёгкий», хоть лезгинская шашка прорубила ему тело до самой кости. — Коли бы не лихорадка, я бы на ногах ходил! — утешал он сам себя…

— Да, да, — у тебя пустяки… Так… Ты скоро совсем здоров будешь.

— Я знаю…

Она умелою рукою сняла бинт и стала отмачивать корпию тепловатою водою… Ниточка за ниточкой она отделяла её от раны, так что солдат чувствовал не боль уже в ней, а что-то, веявшее на неё свежестью и лёгкою прохладою…

— Дай тебе Бог, родная, — тихо говорил он Нине. — Дай тебе Милосливый!..

Сняв корпию, она осторожно и терпеливо промыла прорез и тихо-тихо положила на него новую корпию…

— Теперь страсть хорошо! — весело уже проговорил тот…

— Ну, выздоравливай, выздоравливай!..

Нина сама не понимала, откуда у неё взялось всё это. В душу и в руки женщине, действительно, Сам Бог влагает умение служить больному и доброту, заставляющую её забывать всё ради этой святой цели. Она не чувствовала отвращения, промывая гноившиеся раны, она, не стесняясь, помогала доктору в тяжёлых ампутациях, даже не замечая, она дышала смрадным воздухом. Облегчить чужие страдания, сделать для всех несчастных сносными их муки, вот куда она шла упорно, не уклоняясь с пути. И то, к чему мужчина должен был бы привыкать целыми месяцами, годами работы, — ей далось разом, точно она родилась с этим знанием, с навыком, с этой кротостью и терпением… Она даже не плакала здесь, — она отводила душу у себя дома. Она знала, что мученикам-солдатам нужна была её ободряющая улыбка, её серебристый, чистый смех, голос, полный бодрости… Им нужна была надежда и уверенность, и она давала им и ту, и другую… Она находила в душе чисто мужскую твёрдость и силу. Потом, ночью, у себя, она давала волю нервам и рыдала в постели, вспоминая страдания, виденные ею днём… Теперь уже и отношения к ней в крепости изменились. Когда Кнаус, или фон Кнаус, заговорил было о том, что хорошо было бы после жениться на Нине и увезти её на одну из его остзейских мыз, Незамай-Козёл угрюмо перебил его:

— Молчи, немчура!..

— Отчего?.. Я с самыми благороднейшими намерениями… Вижу прекраснейшую девицу и…

— Молчи, тебе говорят! Потому что она не для нас с тобою.

— А для кого же? — делал тот большие глаза, поднимая свои белесые ресницы.

— Для Бога… Она святая!.. Разве она женщина, — ты на неё посмотри…

— На неё молиться надо! — подтверждал и Роговой. — Стать на колени и молиться…

— Я всегда готов стоять на коленях перед благороднейшею девицею!.. — упорствовал на своём немец.

Но тут уже Незамай-Козёл выходил из себя.

— Кабы ты не был так глуп, Кнаус…

— Может быть, я глуп на русском языке!.. — резонно соглашался молодой офицер, — но по-немецки, если бы вы могли со мной разговаривать, — я бы умнее вас оказался… Мои предки, тевтонские рыцари, говорили…

Те только отмахивались от него… Да им, впрочем, и некогда было. То и дело приходилось выходить на башню и оттуда следить за движениями неприятеля…

А следить стоило.

Степан Фёдорович всё делался озабоченнее и озабоченнее. Он стоял на углу большой и круглой вышки, оттуда неотступно смотрел в глубь ущелий, окружавших Самурскую долину, на скаты гор, млевших под солнцем. Смотрел и видел, как по этим скатам точно ползут вниз тени от тучек, только эти тени не пропадали, а внизу определялись резче и яснее, и уже стройными дружинами сходили в долину. Из глубины ущелий туманным маревом показывались такие же и, заполняя их, выливались сюда целыми реками новых ополчений… Гул неприятельских биваков был уже очень шумен и с каждым днём делался ещё стихийнее… Тысячи голосов присоединялись к тем, которые здесь уже были, ржание лошадей усиливалось тоже… Скоро лучи солнца стали играть на целом море ярких доспехов и пёстрых одежд, и Брызгалов понял, что это значит.

— Ну, братец мой, — обратился он к Незамай-Козлу, — дела неважны…

— А что?

— Кабарда пришла к ним… Надо на днях ждать решительного боя.

— Что ж, пущай с чёртом целуются… Накладём им как и в прошлый раз…

Брызгалов ничего не ответил на это и только озабоченно стал смотреть в противоположную сторону, на восток. Он хорошо понимал, что все они здесь сумеют умереть, что никто из его офицеров и солдат не испугается смерти, но дело было в том, чтобы спасти крепость, отстоять её, а не в подвигах личного геройства!.. И кроме того, — Нина! — И он ещё пристальнее вглядывался на восток, не покажется ли оттуда помощь… Но там всё по-прежнему было залито ярким блеском солнца, и горы стояли пустынные и безлюдные, и ущелья между ними мерещились, окутанные синими тенями… Веяло порою дыханием моря… Но вместе с ним — на крылах ветерка не долетал сюда ни один звук, который бы исполнил надежды душу старого коменданта.

И он, ещё грознее и мрачнее сдвинув седые брови, уходил к себе вниз.

Кабарда, действительно, выслала сюда лучших воинов.

Гордый и счастливый, с высокого камня, опираясь на плечо их князя Хатхуа, Шамиль — великий имам Чечни и Дагестана, горячими, вдохновенными глазами смотрел на сотни оборванцев и на другие сотни ярких щёголей. Одинаково, как те, так и другие, блестя оружием, проходили мимо него. Кабарда шла молча, — она кричала только в бою с врагом… Видя имама, дружины слегка наклоняли головы и подносили руки ко лбу. Строй здесь был тесен и сплочён. Казалось, что эти горцы выкованы из железа… Когда в середине их появились родные Хатхуа, Шамиль в восторге крикнул им:

— Чего желает Кабарда?..

— Победы и первого огня!.. — как один человек, отозвалась ему вся масса.