Василий Немирович-Данченко - Кавказские богатыри: очерки жизни и войны в Дагестане — Немирович-Данченко В.И.

— Спасибо, друг! — тихо говорит он.

— Такого молодца да не вызволить!..

— Рад бы и я тебе услужить чем…

— Ты уж нам, кунак, послужил… За тебя барышня, вон как Богу молится… А она, брат, такая, что Бог её завсегда послухает…

Наивная речь старого солдата точно музыка звучит в его ушах.

— Э, да у тебя и Егорий… Давно ль?..

— Генерал в Петровске сам повесил.

— Ну, с тебя литки при случае, — весело говорит Егунов. — Теперь ты нам первый друг…

Они уже вне опасности… Смутно как сквозь сон видит Амед, что перед ним растворяются ворота крепости. Кто-то обнимает его… Едва-едва понимает юноша, что это Брызгалов. Чья-то маленькая рука жмёт его руку, и он только сердцем, а не глазами видит, что это Нина. Кто-то поздравляет его, с чем — он не может сообразить сам, и как сноп валится к её ногам.

— Устал, бедный… Скорей перенесите его в госпиталь.

— Папа, там места нет. Несите его за мною!

— Куда?

— Ко мне в комнату. Я пока перейду наверх, а из госпиталя офицеров можно перевести ко мне и Амеда туда же.

И, не ожидая, что ей ответит отец на это, она идёт за солдатами, бережно несущими юношу, приказывает уложить его к себе на постель и бежит за доктором.

Амед очнулся только часа через три. Обморок у него перешёл в такой сон, что, казалось, нет силы, которая могла бы его разбудить. Когда он открыл глаза, был уже вечер. Ливень стучал в окно и матовой сеткой заслонил всё перед ним…

Амед почувствовал себя здоровым, но страшно утомлённым. Он опять закрыл глаза и тотчас же, вспомнив что-то, привстал на локтях. Он было хотел одеться, но руки и ноги его, избитые ударами волн, ныли и болели… Он невольно откинулся назад и, заметив вдали солдата, спросил его:

— Мне снилось, или, действительно, барышня приходила сюда?

— Только сейчас ушла, а то всё время была здесь.

Он закрыл глаза, и на лице его отразилась восторженная улыбка. Потом он опять обратился к солдату.

— Мне надо коменданта…

— Сейчас позову…

Брызгалов ожидал с нетерпением, когда сознание вернётся к елисуйцу.

Он быстро пошёл к нему.

— Ну, ещё раз поздравляю тебя, братец, с Георгием…

— Сам генерал дал… Молодцом называл. Сказал, что второго даст, если я исполню его поручение.

— Ну?.. Что он велел передать?..

Амед снял с шеи кожаный мешочек и подал его Брызгалову…

Тот взрезал его и вынул записку.

«Держитесь до последней возможности… Ешьте коней, что хотите, но держитесь. Помощь подать вам прямо нельзя, — не пробьёшься… Но со всеми силами своими я выступаю на аул Салты, в Дагестан… Возьму его с помощью Божьей, и шайки, осадившие вас, поневоле вернутся. Вы представлены к чину и Георгиевскому кресту. Офицеры и солдаты будут награждены. Крепость, хоть помри, да стой. Гибните до одного, но не сдавайтесь. Я знаю, ваше положение отчаянно, но и у нас здесь не лучше… Да поможет вам Господь!..»

Брызгалов задумчиво опустил лоскуток бумаги.

— А насчёт продовольствия?.. Вам ничего не передавали?

— Из Дербента послать нельзя… Там мало солдат…

Степан Фёдорович опустил голову.

— Ешьте коней… Да они уже съедены…

— Можно мне слово сказать?

— Да. А что, Амед?

— Как я оправлюсь, я доставлю вам коней и баранов.

— Откуда?

— От них, от лезгин и чечни…

— Как ты это сделаешь?

— Я ещё не знаю… Попробую… Сделаю…

Брызгалов нагнулся и поцеловал Амеда.

— Я смотрю на тебя как на сына… Если бы ты был христианин, я бы перекрестил тебя… Ну, прощай, Амед, отдыхай пока… Ты заслужил несколько часов покою. Вечером поужинаем вместе…

Амед улёгся. Закрыл глаза, но у него на лице было такое счастливое выражение, точно он из-под опущенных век видел что-то светлое, ясное, радостное…

— Как сына!.. — тихо повторил он про себя.

Лезгины долго не могли оправиться после бури, описанной нами. Горные кланы потеряли массу людей в наводнении. Они опять обложили крепость отовсюду, сомкнув края своей подковы, так что ни одно живое существо не могло из Самурского укрепления прорваться теперь к морскому берегу и, следовательно, в Дербент. Шамиль пробовал казнями поднять дух горных дружин. Он нашёл виновных в прошлой неудаче, всех, кто нарушал обряды тариката, и приказал зарезать их перед отрядами. Но эти жертвы не помогли делу. Раза два-три он бросался на крепость, но теперь в его руках не было уже прежних воодушевлённых бойцов газавата, — и он с каждым днём убеждался, что только победа может разбудить опять прежний фанатизм. Напрасно мюриды оказывали чудеса храбрости, напрасно его наибы, вроде Хатхуа, стыдили окружавших, — теперь на растерявшихся горцев мудрено было подействовать. Недавно ещё лучшие воины князя Хатхуа, — Джансеид, Селим и их товарищи, предложили кабардинскому князю прорваться в крепость. Они пробрались почти к самым её стенам — ночью, да так, что их не заметил никто, даже собаки лаяли беспорядочно, но понять, откуда грозит опасность, не могли… Секреты тоже не заметили смелых салтинцев, проползших мимо как змеи. Ночью, когда всё успокоилось, Джансеид с двумя десятками приятелей и Ибраимом — дождались, когда зачем-то, вероятно, для смены секретов, отворились крепостные ворота, ворвались в них и подняли резню так неожиданно для наших, что несколько солдат погибло ранее, чем на верху опомнились в чём дело… Хатхуа думал, что хоть мюриды поддержат эту смелую выходку молодёжи, но Шамиль стоял на молитве, и те не тронулись. Хатхуа кинулся на помощь к Селиму, — ворота крепости ещё не успели запереть, — резня началась страшная, ночью, задавшеюся такой тёмной, что нельзя было отличить своих от чужих. Но тут подоспели назад секреты, бросились в штыки на смелых лезгин, часть загнали на двор крепости, часть перекололи, остальные едва успели унести ноги. Между последними были Джансеид и Селим. Утром они ожидали казни от Шамиля. Всё их движение носило характер самовольства, удайся оно, — разумеется, великий имам Чечни и Дагестана не судил бы их… Но теперь…

Мрачный, с потупленными глазами, пошёл за ними Хатхуа.

Его как своего наиба послал Шамиль за молодёжью.

Джансеид и Селим гордо стали перед великим имамом.

Шамиль, сидя на брошенном на землю седле, чертил что-то на песке концом кинжала.

— Твоё имя? — обратился он к первому.

— Джансеид, сын Арсалана.

— Первый раз в газавате?

— Да… Мне только девятнадцать лет. Ранее я не успел.

— А ты? — обратил он взгляд на его соседа.

— Селим, сын Абу-Бекира, салтинец…

Переспросив имена их, Шамиль опять задумался.

— Скажите, дети мои, зачем вы вчера так неосторожно бросились на крепость?

— Мы думали, что нас поддержат. Мы обрекли себя смерти, желая дать восторжествовать правому делу…