Давид Ортенберг - Сорок третий. Рассказ-хроника.

Осенью сорок первого года Гроссман побывал в районе жарких боев на Украине, под Глуховом. Там героически действовал 395-й стрелковый полк, отбивавший яростные атаки немцев на правом берегу реки Клевень, — он прикрывал отход наших войск. Силы были неравные, но противнику не удавалось опрокинуть или хотя бы оттеснить полк за речку. Писатель решил написать о нем и хотел пробраться за речку к Бабаджаняну, командиру полка, но политотдел дивизии его не пустил. Путь на правый берег Клевени был тяжел и опасен, посылали туда с боеприпасами и продуктами лишь специально отобранных, выносливых людей; они порой пробирались по-пластунски среди кочек и болот.

Впечатления от боев под Глуховом нашли отражение потом в повести Гроссмана «Народ бессмертен», публиковавшейся в восемнадцати номерах «Красной звезды». В процессе работы над ней автор наводил справки: что же сталось в конечном итоге с 395-м полком? Ему сказали, что полк с честью выполнил свой долг, но понес большие потери. Убитым был объявлен и командир полка Бабаджанян.

С самого начала судьба повести сложилась вполне счастливо. Это засвидетельствовано и самим автором. Гроссман тогда писал своей жене Ольге Михайловне в Чистополь:

«Милая моя Люсенька, вчера послал тебе срочную телеграмму, что повесть моя принята к печати в «Красной звезде». Ортенберг прочел ее, вызвал меня ночью и, представь себе, даже обнял меня и расцеловал, наговорил кучу самых лестных слов и сказал, что будет печатать повесть без сокращений, всю от первой до последней страницы. Можешь представить себе, как я был чрезвычайно обрадован… Посмотрим, как примет ее читатель. Вопрос этот тоже немаловажный…»

А вот выдержка из другого письма Гроссмана:

«Удивительно, что теперь, во время войны, в военной газете с редактором — дивизионным комиссаром мне оказалось гораздо легче, чем со всеми другими. Редактор исключительно широко и смело подходит к печатанию повести — он уже получил несколько хороших отзывов с фронта и очень доволен, говорил, что повесть сразу вызвала интерес. Получил и я несколько комплиментов, между прочим, от Эренбурга. Но самое удивительное, что от редактирования работа делается лучше, а не хуже… Я теперь в редакции самый нужный человек. Ночую там, так как корректуру правят до 2–3 часов утра».

Повесть Гроссмана была не только первой, но, по общему признанию, одной из лучших прозаических вещей в войну. В те вечера и ночи, когда я вычитывал верстку очередной главы, чтобы поставить ее в номер, Гроссман, неизменно стоявший рядом у моей конторки, рассказывал мне, что произошло под Глуховом, и объяснял, что имена персонажей, действующих в произведении, придуманы, хотя за ними стоят реальные личности. А вот одну фамилию он оставил. Это — майор Бабаджанян, погибший смертью храбрых. И не изменил сознательно — в знак памяти о боевом командире полка.

К слову отмечу, что у меня был спор с писателем. Я посоветовал ему оставить Бабаджаняна в живых, мне казалось, что такой поворот сюжета усилил бы оптимистический пафос повести. Гроссман не согласился. «Без этого, — сказал он, — нет правды войны». Пришлось уступить.

А теперь вернемся к событиям сорок четвертого года, расскажу о поездке Гроссмана и Коломейцева в танковую бригаду. Там они встретились с комбригом полковником Бабаджаняном. Фамилия Василию Семеновичу знакомая, но вначале он не обратил на нее внимания: мало ли на свете однофамильцев! Командир бригады, человек невысокого роста, живой, веселый, принял корреспондентов тепло. Побеседовали они, и Бабаджанян хотел отправить их назад: КП бригады обстреливался противником. Но сплавить спецкоров не удалось, весь день они пробыли в бригаде. А во время ужина, когда начались воспоминания, выяснилось, что Бабаджанян и есть тот самый командир, полк которого действовал на западном берегу Клевени под Глуховом.

— Да, я там был, — сказал Бабаджанян и, усмехнувшись, добавил: — Но вы меня убили…

Писатель смутился и после небольшой паузы заявил:

— Я вас убил, но могу воскресить…

Вот об этом эпизоде спецкоры мне и рассказали, когда вернулись на КП армии. А я, вспомнив свою дискуссию с Гроссманом о концовке повести, заметил:

— Слава богу, один из «убитых» вами оказался живым…

Василий Семенович подружился с Бабаджаняном, иной раз делал стокилометровый крюк, чтобы побывать у него. В результате он написал документальную повесть «Советский офицер», посвященную Амазаспу Хачатуровичу, позже ставшему главным маршалом бронетанковых войск, — яркое произведение о полюбившемся автору, им «убитом» и им же воскрешенном герое.

Дважды появлялся в 38-й армии Михаил Зотов. Совместил он, как сам заметил, приятное с полезным. Было это в те дни, когда наша армия проводила Проскуровско-Черновицкую операцию — в самом ее начале и после окончания. Оба раза с приключениями. Первое носило почти комический характер: оставив на дороге свою увязнувшую в грязи машину, Зотов добирался до политотдела пешком, и мне пришлось взять на себя заботу о ремонте его сапог. А второй визит к нам едва не закончился трагически. Михаил Михайлович прилетел на редакционном самолете. Опытный летчик удачно посадил машину в десятке метров от политотдела, прямо на деревенскую улицу, и столь же искусно сумел взлететь на другой день с этой площадки. Но по возвращении в штаб фронта при посадке на раскисший грунт самолет скапотировал и разбился. Летчик выбрался из-под обломков самостоятельно, корреспондента пришлось вытаскивать. К счастью, и тот и другой отделались легкими ушибами.

Обрадовала меня и корреспонденция Зотова. И не только тем, что в ней содержались добрые слова о боевых действиях нашей армии, а еще и тем, что мой коллега по «Красной звезде», ведающий отделом партийной жизни, глубоко постиг также оперативное и тактическое искусство. В статье не только раскрывалась идея операции и ее осуществление, но и высказывались полезные рекомендации на будущее, к которым следовало прислушаться.

В течение долгого времени был у нас в армии Василий Коротеев. Он был назначен корреспондентом по 4-му Украинскому фронту, куда входила и 38-я армия, но прикипел к нам. Что скрывать, было у него здесь известное преимущество перед спецкорами других газет. Я сразу откликался на все его просьбы. Раньше всех он узнавал о предстоящих операциях. Его материал в первую очередь передавался в Москву по нашему Бодо. Бывало, зайдет ко мне с очередной корреспонденцией, попросит прочитать и поправить. А я ему в шутку говорю:

— Вы что, забыли, что я теперь не ваш редактор и не ваш начальник?

А он отвечает:

— Неизвестно, что сильнее, начальник или хороший друг…

Вспоминаю я и приезд Александра Авдеенко. Это было в октябре сорок четвертого года. Сидел я в типично «карпатской» хатке под зеленой ржавой крышей, записывал что-то, готовясь выехать в дивизию. Слышу, зашумела под окнами машина. Выглянул — у крыльца стоит черный трофейный «оппель», весь заляпанный густой, как тесто, грязью. Из машины выползает человек в длиннополой шинели с капитанскими погонами, в солдатской ушанке. Авдеенко Саша!