Давид Ортенберг - Сорок третий. Рассказ-хроника.

И вот ныне, в первую же встречу на фронте, не без подначки напомнил мне ту ситуацию. А за обеденным столом, успев сменить гнев на милость, участливо спросил:

— Ну, как служится? Интереснее здесь?

— Везде интересно, смотря по обстановке, — так я обошел этот казуистический вопрос.

И все же не скрыл от него свое истинное настроение. А суть его была такова. Обстановка в редакции изменилась. Будь там теперь редактор хоть семи пядей во лбу, развернуться ему трудно, если не невозможно. Полосы газеты, как правило, заполняются официальными материалами: приказами Верховного Главнокомандующего о взятии городов и салютах, пространными сообщениями Совинформбюро, указами о награждении, постановлениями о новых званиях, хвалебными «письмами» «вождю и великому полководцу» всевозможных организаций. Своих собственных материалов было мало: не хватало места в газете. В эту пору уже не надо было ломать голову над тем, как подать материалы по проблемам оборонительных и первых наступательных сражений. Прекрасный редакционный коллектив не мог, и не по своей вине, так полно и широко себя проявить, как в первые два года войны. И к чему в таком случае редакционные «муки творчества»? Поспевай только за сводками Совинформбюро — пережевывай его сообщения, пересказывай своими словами приказы и указы. Но не каждому по нраву такое спокойствие — к таким я причислял и себя. А главное — считал своим долгом хотя бы в последний год войны принять непосредственное участие в разгроме немецко-фашистских захватчиков и высоко ценил доверенный мне пост руководителя партийной организации и политорганов целой армии! Так я и объяснил все Коневу. Он согласился со мной:

— Если так — то правильно. Здесь интересно…

Осела в моей памяти еще одна из встреч с Иваном Степановичем. Произошла она в дни боев за Кросно, в предгорьях Карпат. Я был ранен и явился на армейский КП с забинтованной головой. Был там Конев. Любил он самолично покомандовать. И вот, увидев меня, спросил, что произошло и как я себя чувствую.

— Все в порядке, — ответил я.

— Точно?

— Точно!

Тогда маршал, показав на карте, на небольшом расстоянии от НП, тонкую нитку шоссе через лесок, попросил — не приказал, а именно попросил — ликвидировать образовавшуюся там пробку. Все застряло, уточнил он, — артиллерия, машины, конница. Посылал туда операторов, но что-то у них не получилось. А очень надо восстановить движение, протолкнуть в первую очередь пушки и двинуть конницу. Подскочи!..

У меня и мысли не мелькнуло — мое ли это дело? Не раз приходилось этим заниматься по собственной инициативе, о чем Конев знал. Захватив с собой находившихся рядом с КП двух работников политотдела, я помчался к указанному леску. Там и впрямь, как сказано поэтом, «смешались в кучу кони, люди». А немцы методично вели по скоплению войск минометный обстрел и особенно густо били по выходу из леска. Водители машин, пехотинцы залегли в кюветах. Машины, повозки застряли на дороге — ни пройти, ни проехать. Артиллерия и конница ждали сзади, под лесом, когда расчистят путь.

Часа через два я вернулся на К.П и доложил Коневу: движение по лесной дороге восстановлено: растащил повозки и машины на обочины, пропустил артиллерию и конницу. Комфронта одобрительно подмигнул:

— Это сработала твоя повязка. Как не послушаться генерала с забинтованной головой? Не прижимается к земле, не прячется в кювете…

На шутку я ответил шуткой:

— Так что, Иван Степанович, повязку мне и впредь не снимать?..

— Об этом спроси докторов, — рассмеялся Конев и, неожиданно подмигнув мне, вернулся к тому, о чем мы говорили незадолго до этого. — Так где же лучше служить сейчас, в «Красной звезде» или здесь?

— Конечно, здесь… На свежем воздухе…

С 38-й армией я разделил, как указывалось, ее славный боевой путь продолжительностью в полтора года. Сколько было всяческих встреч на этом пути! И каких! Обо всех, конечно, не расскажешь, но о некоторых не могу умолчать. Вот освободили первое прикарпатское село, где искони проживают русины. О них имел тогда весьма смутное представление. У крайней хаты с соломенной крышей стоял селянин, уже в годах. Рядом — его дочь и в коляске внучонок. Подошел к ним с понятным сомнением: смогу ли объясниться? Сумел, и даже легко: язык очень похож на украинский, который хорошо знаю. Они разглядывали и расспрашивали меня с не меньшей заинтересованностью, чем я их. Очень удивились, что с ними так запросто, как равный с равными, разговаривает советский генерал. Старик рассказал, как невыносимо тяжело жилось им под гнетом немцев, с каким нетерпением здесь нас ждали. Он часто повторял: «Наши освободители», «наши освободители», и слезы текли по его лицу. Заплакала и дочь, черноокая красавица. И вдруг расплакался и младенец, в порядке солидарности, что ли…

Ночью вернулся в политотдел. Очередное политдонесение написал под впечатлением этой встречи. Оно получилось, кажется, чересчур эмоциональным, написал о своей встрече с русином. Его показали Коневу, и при случае Иван Степанович не преминул с добродушной улыбкой меня поддеть:

— Так, говоришь, даже младенец прослезился от умиления при виде советского генерала? Зря не сообщил об этом по старой памяти в «Красную звезду»…

Среди множества лиц и личностей, с которыми я так или иначе соприкасался, будучи начальником политотдела армии, должен выделить Людвика Свободу. В ту пору он командовал 1 — м Чехословацким корпусом, действовавшим с нашей армией, в ее оперативном подчинении. Превосходный был командир, и человек обаятельный. Открытое лицо и всегда распахнутая шинель, будто у него сама душа нараспашку. Впрочем, слово «будто» здесь лишнее. Душевная распахнутость улавливалась в каждом его слове, в каждом жесте. Он был требователен к подчиненным и в то же время по- отечески мягок. Приказы его воспринимались не только и, пожалуй, не столько умом, сколько сердцем. А за приказом следовало совсем неуставное напутствие:

— С богом!..

Всем импонировала его храбрость, порой даже чрезмерная, граничащая с удальством. Не сиделось комкору на своем НП. Бывало, приедешь в корпус, спрашиваешь:

— Где генерал?

— Ушел в бригаду.

Приедешь на НП бригады, а его и там нет.

— Где же он?

— В батальоне…

А в батальоне докладывают:

— По ротам пошел. Изучает передний край обороны противника, беседует с солдатами.

Довелось мне однажды стать свидетелем, как командующий фронтом Конев сердито отчитывал командира корпуса за то, что он ввязался лично в бой за высоту 524, неспроста получившую название «Кровавая». Обычно Иван Степанович, разговаривая с командиром Чехословацкого корпуса, не позволял себе никаких резкостей, избегал даже слова «приказываю», чаще пользовался другими словами: «прошу вас», «моя просьба к вам…» А на этот раз заметно повысил голос и, как видно, для пущей назидательности назвал его «господин Свобода», хотя обычно пользовался общепринятым «товарищ Свобода».