Давид Ортенберг - Сорок третий. Рассказ-хроника.

Однако главное, если говорить о стратегической цели, состояло в следующем. Как известно, после отступления на юге немцы создали оборонительный рубеж на подступах к Донбассу, по реке Миус, так называемый «Миус-фронт», и перебросили сюда мощные воздушные силы, чтобы удержаться на этих позициях. Обо всем этом и рассказывает газета.

В корреспонденциях раскрывается и тактика немецкой авиации. Многое узнаем мы о доблести и искусстве наших летчиков. Вновь появилось имя Александра Покрышкина. Он тогда еще не был ни генералом, ни маршалом, а был только капитаном, но дела вершил незаурядные. Вот что сообщают о нем наши спецкоры: гвардии капитан Покрышкин, летевший в паре с летчиком Науменко, атаковал группу «мессершмиттов» и с первых же выстрелов сбил одного из них. Сделав горку, он увидел, что два «мессершмитта» атакуют Науменко. Покрышкин немедленно пришел на помощь товарищу и атаковал второго немца. Вражеский самолет загорелся. Продолжая полет, Покрышкин увидел еще одну группу немецких истребителей и, пользуясь преимуществом в высоте, атаковал их. Еще один — третий в этом бою — самолет врага был подожжен.

Впервые в нашей газете появилось имя Дмитрия Глинки, о котором мне говорил Петров. Он же сбил 10 немецких самолетов, три из них были повержены тоже в одном бою. Хотелось подробнее рассказать об этом молодом двадцатилетнем летчике, слава о котором уже неслась по всему фронту. В Краснодаре я встретился с нашим корреспондентом, работавшим во фронтовой газете, поэтом Ильей Сельвинским. Вспомнил, что, кроме стихов, он раза два присылал нам очерки. Я его и попросил съездить в авиаполк и написать очерк о Глинке. Эту просьбу он выполнил с честью, прислал чудесный очерк, о котором позже будет рассказано.

Начали поступать в редакцию материалы наших спецкоров о героях-десантниках Мысхако. Все они интересны, но особенно выделяется материал Петра Павленко «Завещание». Он рассказывает о добровольце пятнадцати лет Вите Чаленко, награжденном за свое бесстрашие орденом Красного Знамени. И вот — последний бой. Вражеский пулемет преградил нашим бойцам путь. Чаленко пополз вперед и гранатой уничтожил его, но и сам погиб. Когда его щуплое детское тельце вынесли из зоны огня, в кармане нашли блокнот. На его страницах написано завещание. Вот его текст:

«Если я погибну в борьбе за рабочее дело, прошу политрука Вершинина и старшего лейтенанта Куницына зайти, если будет возможность, к моей матери, которая проживает в городе Ейске, и рассказать старушке о ее любимом сыне и о том, что он без промедления отдал жизнь за освобождение своей Родины от вшивых фрицев.

Прошу мой орден, комсомольский билет, бескозырку и этот блокнот вручить мамаше. Пусть она хранит и вспоминает сына-матроса. Моя бескозырка будет всегда напоминать ей о черноморской славе».

Слава о Вите Чаленко, кубанском мальчике, стала славой Черноморского флота, а его завещание… «Да будет каждому из нас счастье, — написал Петр Андреевич, — иметь право оставить такое завещание».

Перечитывая спустя много лет после войны завещание, я решил узнать, документальный ли это рассказ или же художественный вымысел писателя? Послал письмо Ейскому горкому комсомола, просил организовать поиск — проживал ли в Ейске Витя Чаленко и какова судьба его родных. И неожиданно быстро получил ответ:

«Нам очень приятно, что о юном герое-земляке Викторе Чаленко знают не только в Ейске. В нашем городе свято чтут память о нем. На доме, где он жил, установлена мемориальная доска. В Ейском краеведческом музее собран большой материал о юном герое. Имя Виктора Чаленко знает каждый житель нашего города. В школах города проходят уроки мужества, где ребята больше узнают о подвиге юного героя. Дружина средней школы № 12 носит его имя.

Из родных Виктора остались только брат и сестра; они живут в том же доме, из которого юный герой ушел на войну…»

Ознакомился и я со штабным донесением о подвиге Виктора. Там сказано, что свой подвиг Чаленко совершил во время высадки десанта на Мысхако. Отряд моряков-десантников нарвался на немецкий дзот. Два матроса пытались подползти к нему поближе, но поплатились жизнью. Тогда Чаленко, взяв две гранаты, подобрался к дзоту и метнул их одну за другой в амбразуру. Вражеский пулемет замолк. Отряд пошел вперед, завязался новый бой с немцами, и в этом бою пуля сразила Чаленко. Посмертно он был награжден орденом Красного Знамени. А незадолго до этого его наградили орденом Красной Звезды.

Вершинин и Куницын не успели передать матери его ордена, завещание, бескозырку. Они погибли. Это сделали их однополчане. Ныне все реликвии юнги хранятся в Ейском музее. Оттуда мне прислали фотографию записной книжки Виктора. Я с волнением разглядываю семь листиков, на которых неровным, прямо-таки детским почерком написано завещание.

«За человека!» — так называется большая трехколонная статья Ильи Эренбурга. Он пишет, что некоторые литераторы упрекают его в чересчур пренебрежительной и даже легкомысленной оценке наших противников: как можно при виде мощной германской армии писать о «фрицах-блудодеях» или о «мото-мех-мешочниках»? Должен сказать, что недооценка врага никогда не была присуща писателю. Наоборот, он всегда предупреждал: враг силен! Вот и в этой статье он снова обращает внимание читателя:

«Нас не успокаивают различные ефрейторы или фельдфебели, которые в плену бьют себя в грудь, вопя о гибели Гитлера. Мы знаем, что эти меланхолики не пойдут снова в атаку только потому, что они сидят под надежной охраной. Из немцев мы доверяем только мертвым… Мы не верим в «прозрение» даже битых немцев, зимой убегавших на запад. Если они ушли живыми, они могут завтра пойти в очередную атаку. Расшатанная ударами, обескровленная, германская армия еще сильна…»

И дальше писатель отвечает на вопросы: почему же мы смотрим на немцев свысока? Почему даже в дни нашего отступления мы не могли увидеть в них ни высших, ни равных? Почему мы с улыбкой пренебрежения говорим о фрицах-блудодеях и мото-мех-мешочниках? Может быть, в этом сказывается желание очернить, принизить любого врага? Писатель отвергает упрек по своему адресу, объясняя, что наше презрение к немцам происходит не оттого, что они наши враги, а оттого, что мы увидели их низкую сущность. «Назвать немца зверем — это значит украсить немца. Нет зверей, способных совершить то, что совершили гитлеровцы в Вязьме и Гжатске. Только машины, автоматы способны на столь бесчеловечные действия…»

«Все знают, — подводит он читателя к главной своей мысли, — как много нам стоили двадцать месяцев беспримерных битв. Я говорю не о материальных потерях. Я знаю, как быстро наш талантливый и страстный народ отстроит разрушенные города. Я говорю о людях: о потере лучших, смелых, чистейших. Эти потери невозвратимы. Но есть у нас утешение: потеряв на войне много прекрасных людей, мы укрепили понятие человека. Может быть, внешне война и делает солдата грубее, но сердце под броней хранит нежнейшие чувства. Ожили в наши дни, казалось, архаичные слова: добро, верность, благородство, вдохновение, самопожертвование, — они отвечают нашим чувствам. В борьбе против немецких автоматов человек не только вырос, он возрос. В этом историческое значение войны. Мы часто называем ее «священной» — лучше не скажешь: воистину священная война за человека».