Евгений Анисимов - Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке

Если не было каких-то особых распоряжений о «крепком» содержании (т. е. в тюрьме или безвыходно из покоев, под караулом), то через несколько месяцев или лет ссыльные получали некоторые свободы. Им разрешали выходить из острога или из дома сначала с конвоем, а потом и без него, бывать в гостях у местных жителей, иметь книги, заниматься сочинительством, научными опытами, вести хозяйство, выезжать на рыбалку и охоту. Важно было иметь в столице влиятельных друзей и активных родственников, которые могли добиться некоторого облегчения ссылки. Жена С. Г. Долгорукого, сосланного в 1730 г. в Ранненбург, была дочерью П.П. Шафирова и из ссылки постоянно переписывалась с отцом и со своими сестрами, которые присылали Долгоруким вещи, деньги, книги, лекарства, а когда Долгорукий заболел, то добились посылки в Ранненбург столичного врача (407, 468).

Практически все послабления ссыльным делались по воле Петербурга. 29 ноября 1741 г. начальник охраны семьи Бирона в Пелыме Викентьев получил указ только что вступившей на престол Елизаветы Петровны: «Соизволяем поведенный вам над ними арест облегчить таким образом: когда они похотят из того места, где их содержать велено неисходно, куда выдти (од-накож, чтоб не долее кругом онаго места двадцать верст), то их за пристойным честным присмотром отпускать и в прочем что до удовольствия их принадлежит, в том их снабдевать, дабы они ни в чем нужды не имели, и во уверение их сей указ дать им прочитать» (462, 221). Во время ссылки уже в Ярославль Бирону разрешали дважды в неделю обедать с жившими там братьями Карлом и Густавом (765, 249).

О том, что делалось у ссыльных, в Петербурге узнавали из регулярных рапортов охраны и местных властей, а также из многочисленных самодеятельных доносов. Поэтому при дворе до мелочей знали, чем дышали ссыльные и что сказал за обедом князь Иван князю Алексею. Так обстояло с Долгорукими, жившими в 1730-х гг. в Березове. А.И. Остерман, известный своей феноменальной лживостью и притворством, был заподозрен (даже в ссылке!), что опять притворяется, на этот раз — умирающим. 6 ноября 1746 г. Сенат на своем заседании «имел рассуждение» о нем и постановил: поручику Космачеву (начальнику охраны. — Е.А .) сообщить секретно и «в самой скорости: означенный Остерман ходит ли сам и, буде ходит, давно ли ходить начал?». Космачев через семь месяцев (быстрее письма не доходили) сообщил 23 мая 1747 г.: «Вышеписанный бывший граф Остерман ходить начал с 742 года с августа месяца о костылях, а потом и сам собою до 747 году мая 5 дня. А мая с 5-го дня заболел грудью и голову обносил обморок. А сего мая 22 дня 747 году, по полудни в четвертом часу волею Божиею умре» (354, 330). Ссыльных всюду могли подслушать, а стать жертвой доносчика было крайне опасно. Княгиня Дашкова, останавливаясь по дороге в ссылку на ночевку, приказывала своим людям заглядывать в погреб — «не спрятался ли там лазутчик Архарова для подслушивания наших разговоров» (238, 192).

Особо следует сказать об охране. Раньше, в XVII в., знатных ссыльных в «дальние деревни» или «дальные городы» отправляли «за присшвех». Приставом же, т. е. начальником конвоя, а потом охраны на месте ссылки, обычно назначали стольника, которому подчинялся отряд стрельцов. В XVIII в. функции пристава выполнял офицер гвардии. Предстоящая дальняя командировка обычно мало радовала служилого человека. Граф Гордт, попавший в Петропавловскую крепость в конце 1750-х гг., пишет, что офицер, доставивший его в крепость, прежде такой оживленный и разговорчивый, стал вдруг печален и на его участливый вопрос «чистосердечно признался… что, судя по всем признакам, участь моя должна решиться секретною ссылкою в Сибирь и что по обыкновению стража, отряжаемая к заключенным, должна следовать за ними и вместе с ними жить среди мрака и нищеты».

Вопрос этот не совсем ясен. С одной стороны, известно, что в Тобольске или по месту ссылки столичная охрана передавала ссыльных местным властям и далее они следовали с охраной из сибирских полков и воинских команд (318, 30). Но, с другой стороны, сохранились сведения, что в 1741 г. гвардейскому капитан-поручику Петру Викентьеву с отрядом в 72 человека предстояло не только отвезти Э.И. Бирона и его семью в Пелым, но и жить с ним там «до указа» (462, 213). Охрана терпела нужду и тяготы ссылки вместе со ссыльными. Начальник охраны Санта в Усть-Вилюйске подпрапорщик Вельский сообщал в 1738 г. начальству об ужасных условиях их жизни: «А живем мы — он, Сантий, я и караульные солдаты в самом пустынном краю, а жилья и строения никакого там нет, кроме одной холодной юрты, да и та ветхая, а находимся с ним, Сантием, во всеконечной нужде: печки у нас нет и в зимнее холодное время еле-еле остаемся живы от жестокого холода, хлебов негде испечь, а без печеного хлеба претерпеваем великий голод и кормим мы Сантия, и сами едим болтушку, разводим муку на воде, отчего все солдаты больны и содержать караул некем. А колодник Сантий весьма дряхл и всегда в болезни находится, так что с места не встает и ходить не может». Освободила Санти лишь императрица Елизавета в 1742 г. (705, 273–284).

Не легче приходилось и охране ссыльных по разным медвежьим углам Европейской России. Начальник охраны старицы Елены, бывшей царицы Евдокии, в 1720 г. жаловался на тяжелейшие условия жизни зимой в Староладожском монастыре, где негде было укрыться от холода (330, 29). О майоре гвардии Гурьеве, начальнике охранной команды в Холмогорах (там содержали Брауншвейгскую фамилию), в 1745 г. сообщалось, что он «впал в меланхолию» и не оправился от нее даже тогда, когда к нему приехали жена и дочери. Его преемник секунд-майор Вындомский завалил вышестоящие власти просьбами об отставке, ссылаясь на ипохондрию, меланхолию, подагру, хирагру, почти полное лишение ума и прочие болезни. И его понять можно, ведь он охранял Брауншвейгское семейство 18 лет! (410, 125, 305). Так что не зря симпатичного графу Гордту молодого караульного офицера охватила тревога — ему совсем не хотелось отравляться из Петербурга даже со знатным узником на Соловки, в Пустозерск или в Великий Устюг, а тем более в Сибирь. Впрочем, вернувшись из канцелярии, офицер сказал Гордту, что «просил о замене его другим лицом, так как собирался вскоре вступить в брак. Но это была хитрость, к которой он прибег, как и многие другие, чтобы избавиться от поездки в Сибирь: государыня раз навсегда запретила посылать с арестантами офицеров и солдат женатых или намеревающихся вступить в брак, ибо не желала тем причинять расстройства в семьях, ни задерживать умножение населения в своих владениях. По этой причине в канцелярии обещано было сменить моего провожатого» (219, 305–306). Подобный указ мне найти не удалось — возможно, ловкий офицер нашел другой способ освободиться от предстоящей тягостной командировки, а Гордту соврал.