Стивен Гринблатт - Ренессанс. У истоков современности

Убийство Гипатии означало не только утрату замечательного человека. Собственно, после расправы над ней и начался упадок интеллектуальной жизни в Александрии и всей интеллектуальной традиции, составившей основу латинского текста, обнаруженного Поджо много веков спустя [99]. Мусейон, где предполагалось собрать все достижения человеческой мысли, тексты, школы и идеи, перестал быть центром притяжения знаний. В последующие годы Александрийская библиотека уже практически не упоминалась, словно ее величайшая коллекция, эта сокровищница классической культуры, исчезла бесследно. Конечно, она исчезла не сразу — такой акт единовременного уничтожения библиотеки был бы так или иначе зафиксирован в истории. Но если задаться вопросом, куда же все-таки подевались книги, то ответ на него надо искать не только в варварстве солдатни или зловредности книжных паразитов, но и в трагической судьбе таких высокообразованных людей, как Гипатия.

Не уцелели и многие другие книжные собрания древности. В статистическом обследовании Рима, проведенном в первой половине IV века, перечислены двадцать восемь публичных библиотек (помимо множества частных собраний в аристократических семьях). На исходе столетия историк Аммиан Марцеллин уже сетовал на то, что римляне почти ничего не читают. Аммиан не обвинял в этом ни варварские репрессии, ни христианский фанатизм, которые, безусловно, были причастны к тому явлению, которое он с грустью отметил. Историк просто констатировал происходивший во время неуклонного развала империи процесс утраты культурных ценностей и торжества воинствующей посредственности. «Надобен теперь не философ, а песенник, — писал Аммиан, — не оратор, а учитель сцены; библиотеки закрылись на века, как гробницы, и вместо книг изготавливаются гидравлосы и лиры размером с экипаж» [100]. Мало того, отмечал с горечью историк, люди получают особое удовольствие оттого, что носятся в колесницах с бешеной скоростью по улицам, заполненным народом.

Германские племена, захватывавшие одну провинцию за другой после коллапса Римской империи на западе — последний император Ромул Августул отказался от престола в 476 году, — не владели грамотностью. Варвары, врывавшиеся в общественные здания и на частные виллы, возможно, и не были настроены враждебно по отношению к знаниям, но их, конечно же, меньше всего интересовала сохранность материальных носителей культуры. Бывшие владельцы вилл, которых увозили в рабство, предпочитали брать с собой более ценные вещи, чем книги. Завоеватели были в основном христиане, и те из них, кто мог читать и писать, не проявляли никакого интереса к изучению трудов языческих мыслителей. В сравнении с губительными последствиями войн и религиозной вражды Везувий нанес гораздо меньше вреда наследию античности.

Однако культурную традицию, сформировавшую внутренний мир человека, не так-то легко искоренить даже в тех, кто хотел бы ее похоронить. В 384 году святой и ученый Иероним, в одном из писем отобразил внутреннюю борьбу, которую ему довелось пережить самому. Десятью годами раньше, вспоминал Отец Церкви, он уезжал из Рима в Иерусалим для того, чтобы удалиться от мирской жизни, но взял с собой библиотеку классической литературы. Он собирался подвергнуть остракизму свое тело и думать только о спасении души, но не мог отказать себе в интеллектуальных удовольствиях: «Я постился и читал Цицерона. Я ночи проводил в молитвах и чистосердечно проливал слезы, вспоминая о своих прошлых грехах, а потом брал в руки Плавта» [101]. Для христианина Иеронима Цицерон был язычником, подвергавшим сомнению все догмы, включая религию. Однако его проза была необычайно притягательна. С Плавтом мириться было еще труднее: его комедии кишели сводницами, гетерами и всякого рода прихлебателями. Но его дурашливое остроумие было упоительно. Оно восхищало и в то же время отравляло. Когда Иероним, получив дозу литературного наслаждения, обращался к священным писаниям, библейский текст казался ему грубым и безыскусным. Иероним настолько любил красоту и изящество латыни, что, когда решил изучать древнееврейский язык, поначалу чувствовал к нему почти физическое отвращение. «После рассудительных наставлений Квинтилиана, легкого и грациозного красноречия Цицерона, более степенного стиля Фронто и мягкой плавности Плиния, — писал Иероним в 411 году, — мне пришлось заняться этим шипящим и вызывающим одышку языком» [102].

Спасло его кошмарное сновидение. Он тяжело заболел, и в бреду ему привиделось, будто его привели на суд к Богу. На вопрос: «Кто ты есть?» — Иероним ответил: «Христианин». Судия сказал строго: «Ты лжешь. Ты цицеронец, а не христианин» (Ciceronianus es, non Christianus) [103]. Эти страшные слова означали, что ему уготованы вечные муки. Однако Господь, смилостивившись, приказал всего лишь высечь его. Грешника простили при условии, что «высшей каре меня подвергнут, если когда-либо еще буду читать труды языческих авторов». Проснувшись, Иероним увидел, что его плечи посинели.

Иероним обосновался в Вифлееме, где возвел два монастыря — один для себя и своих единоверцев, а другой — для благочестивых женщин, которые его сопровождали. Там он прожил тридцать шесть лет, проводя время в научных изысканиях, жарких теологических дискуссиях и переводах — перевел на латынь, в частности, древнееврейские священные писания и отредактировал латинский перевод Нового Завета. Самый главный его труд, латинский текст Библии, известный под названием Вульгата, в XVI веке был объявлен католической церковью «более достоверным», чем оригинал.

Как подсказывает сновидение, в набожности Иеронима имелся существенный деструктивный элемент. Или, скорее, страстное увлечение языческой литературой вредило его благочестию. Он не просто стал больше времени уделять христианским текстам, а вообще отказался от чтения трудов язычников. Иероним торжественно поклялся: «О Господи, если я снова когда-нибудь возьму в руки мирскую книгу и прочту ее, то этим предам Тебя» [104]. Конечно, отказ от чтения любимых авторов — личное дело каждого человека. В конце концов, Иерониму надо было избавиться от пристрастия к опасным книгам ради спасения души. Но в этом пристрастии и сознании необходимости отказаться от него он был не одинок [105]. Привязанность к античным авторам испытывали и многие другие просвещенные христиане. Поэтому Иероним счел необходимым призывать к самопожертвованию и своих единоверцев. «Какое отношение Гораций имеет к Псалтырю [106], — писал он своей последовательнице, — Вергилий — к евангелиям, а Цицерон — к Павлу?»

Многие поколения образованных христиан, как и Иероним, были в плену культурной традиции, сформированной языческими классиками. Платонизм дал христианству модель души, аристотелизм — образ «первого двигателя», то есть Творца, стоицизм — идею Провидения. Таким христианам были нужны поучительные истории об отречении. Они мысленно повторяли эти истории и проигрывали, как во сне, отречение от богатейшего культурного наследия, воспитывавшего их родителей и прародителей, пока реально не отвергли его сами.