Стивен Гринблатт - Ренессанс. У истоков современности

22 июня 1633 года инквизиция провозгласила свой вердикт: «Мы выносим приговор и оглашаем, что ты, Галилей, в соответствии с доказательствами суда и твоими признаниями священной канцелярии объявляешься крайне подозреваемым в ереси». Заступничество могущественных друзей все-таки спасло ученого от пыток и казни, и его осудили на пожизненное заключение под домашним арестом [294]. Обвинение в ереси сводилось к тому, что он придерживался «ложной и противной Священному и Божественному Писанию доктрины, будто Солнце является центром мироздания и не перемещается с востока на запад, а Земля движется и не является центром мироздания». В 1982 году итальянский ученый Пьетро Редонди обнаружил в архивах священной канцелярии документ, проливающий несколько иной свет на подоплеку обвинения. Это был меморандум, детализирующий еретический характер сочинения «Пробирщик». Инквизитор нашел в нем свидетельства атомизма, несовместимого со вторым каноном 13-й сессии Тридентского собора, сформулировавшей догму Евхаристии. Если согласиться с теорией синьора Галилео Галилея, то надо признать, писал инквизитор, что внешние свойства объектов Святого Причастия — «осязаемость, вкус, запах и прочее», характерные для хлеба и вина, создаются в наших ощущениях «очень мелкими частицами». Тогда Святое Причастие должно состоять из значительных количеств хлеба и вина, а это чистейшая ересь. И через тридцать три года после сожжения Бруно атомизм представлял угрозу для религиозных ортодоксов.

Если уже было поздно пресекать инакомыслие, то всегда можно было от него откреститься. Типичный пример такой оговорки мы находим в издании Лукреция, которым пользовался Монтень и которое готовил к печати и аннотировал в 1563 году Денис Ламбен [295]. Действительно, отмечал филолог, Лукреций отрицает бессмертность души, божественное Провидение и провозглашает удовольствие наивысшим благом. Но, хотя «поэма и чужда нашим религиозным чувствам, она все-таки является поэтическим произведением», — писал Ламбен. Разграничительная черта между идейным содержанием и художественным исполнением проведена, и теперь можно дать оценку литературным достоинствам: «И только лишь поэма? Нет, изящная поэма, чудесная поэма, восторженно принятая и осыпанная похвалами всеми мыслящими людьми». А как же быть с содержанием, с «этими бредовыми идеями Эпикура, этими абсурдными рассуждениями о произволе атомов и бесчисленности миров и прочими безумными утверждениями?» Истинно верующим, добропорядочным христианам бояться нечего, заявлял Ламбен: «Нам не составляет никакого труда опровергнуть их, да в этом нет и необходимости, потому что они опровергаются голосом истины и отвергаются самими людьми, не желающими их выслушивать». Очень ловкий прием: восхвалять поэтические достоинства и не обращать внимания на идеи.

Эстетическое удовольствие от чтения поэмы Лукреция мог получить только тот, кто в совершенстве владел латинским языком, а это была достаточно узкая и замкнутая группа интеллектуальной элиты. Любой, кто попытался бы популяризировать ее, вызвал бы подозрения церковных властей. Прошло более двухсот лет со времени ее возвращения из забвения гуманистом Поджо в 1417 году, прежде чем были предприняты первые такие попытки.

Это стало возможным к началу XVII века благодаря новым научным открытиям и нарастающему интеллектуальному инакомыслию. Блистательный французский астроном, философ и священник Пьер Гассенди (1592—1655) изыскал наконец способ, как примирить эпикуреизм с христианством, объявив атомы творением Господа. Его выдающийся ученик, драматург Мольер (1622—1673), сделал первый поэтический перевод поэмы «О природе вещей» (к сожалению, не сохранился). Лукреций уже появился на французском языке в прозе; перевод осуществил аббат Мишель де Маролль (1600—1681). Вскоре на «народный», итальянский язык поэму перевел математик Алессандро Маркетти (1633—1714), и она пошла по рукам в виде манускрипта, к большому неудовольствию Римско-католической церкви, десятилетиями запрещавшей ее публикацию. В Англии богатый мемуарист Джон Ивлин (1620—1706) перевел первую книгу поэмы Лукреция; полную версию рифмованных двустиший опубликовал в 1682 году молодой оксфордский выпускник Томас Крич.

Лукреций Крича публике очень понравился, но тогда уже имелся английский перевод почти всей поэмы, тоже в двустишиях, хотя и в ограниченном количестве, сделанный пуританкой Люси Хатчинсон, женой полковника Джона Хатчинсона, члена парламента и цареубийцы {53} (этот перевод был опубликован только в XX веке). Ее труд примечателен тем, что к тому времени, когда переводчица представила текст 11 июня 1675 года Артуру Эннесли, первому графу Энглси, она, по ее словам, испытывала отвращение к принципам, изложенным в поэме, и хотела, чтобы они исчезли с лица земли.

Безусловно, Хатчинсон предпочла бы предать стихи огню, указала переводчица в посвящении графу, «если бы по случайности она не лишилась их, утеряв последнюю копию» [296]. Эти слова можно отнести на счет женской скромности. По крайней мере целомудрием она объясняет отказ перевести несколько сотен чересчур сексуально откровенных строк в четвертой книге, оставив их «повитухе, более привычной к непристойностям, чем изящное перо». Точно так же она осудила «атеизм и нечестивость» Лукреция, не пожелав даже замечать «вдохновенной музы» [297].

Безумный Лукреций для Хатчинсон был ничем не лучше других языческих философов и поэтов, чьи произведения привычно рекомендовались ученикам учителями. Ей была противна «эта практика образования, утверждающая распущенность в душах, вселившуюся в них с первородным грехом, препятствующая выздоровлению и поганящая языческой грязью родники истины, ниспосланной милостью Божьей». Вместо Евангелия, писала с ужасом и скорбью Хатчинсон, люди теперь читают Лукреция, «внимая нечестивым и мерзким доктринам, восхваляющим бесовские пляски атомов» [298].

Почему же тогда Хатчинсон, надеявшаяся на то, что все эти богопротивные идеи исчезнут с лица земли, сделала перевод, наняла профессионального переписчика для пяти книг и собственноручно скопировала шестую книгу?

Ответ на этот вопрос самой Хатчинсон не отличается оригинальностью. Поначалу она не понимала, насколько опасны идеи Лукреция. Она занялась переводом из простого любопытства, желая разобраться в том, о чем ей приходилось узнавать из вторых рук [299]. Из ее слов можно заключить, что Лукреция обсуждали в частных разговорах, не в лекционных залах или с кафедр, а подальше от внимательных глаз и ушей доносчиков властей. Одаренная и образованная женщина хотела знать, о чем ведут беседы мужчины ее мира.

Когда ее религиозность стала вполне зрелой, то есть, как написала Хатчинсон, когда она познала истинный Свет и Любовь, любознательность и некоторая гордость своими свершениями начали приносить ей боль: