Стивен Гринблатт - Ренессанс. У истоков современности

В середине девяностых годов XVI века на сцене лондонского театра Меркуцио подтрунивал над Ромео:

«Упряжка из мельчайших атомов» — Шекспир был уверен: его аудитория понимает, каким же микроскопическим должен выглядеть экипаж, изображенный Меркуцио. Не менее примечательно в контексте трагедии о всепобеждающей силе страсти и отречение от жизни после смерти, прозвучавшее в словах Ромео:

Судя по всему, автор «Ромео и Джульетты» имел представление о материализме Лукреция, как и Спенсер, Донн и Бэкон. Хотя Шекспир не учился в Оксфорде и Кембридже, он знал латынь в достаточной мере для того, чтобы самостоятельно прочесть поэму «О природе вещей». В любом случае, он, очевидно, был знаком с Джоном (Джованни) Флорио, другом Джордано Бруно, и мог также обсуждать поэму Лукреция с драматургом Беном Джонсоном: подписанная им копия поэмы [281]хранится в библиотеке Хаутона в Гарварде.

Без всякого сомнения, Шекспир мог познакомиться с идеями Лукреция по книгам Монтеня «Опыты», которые он очень ценил. «Опыты» были вначале опубликованы на французском языке в 1580 году, и затем в 1603 году их перевел на английский язык Флорио. Эссе Монтеня содержат около ста прямых цитат из поэмы «О природе вещей». И дело не только в цитатах: в образе мыслей Лукреция и Монтеня много общего.

Монтень разделял презрительное отношение Лукреция к морали, основанной на пугале загробной жизни. Он призывал полагаться на собственные ощущения и реалии материального мира, отвергал аскетическое самоистязание и ценил внутреннюю свободу и согласие с самим с собой. На его отношение к проблеме страха перед смертью оказали влияние как стоики, так и материализм Лукреция, хотя перевес явно на стороне жизнерадостной этики поэмы «О природе вещей», славящей телесные удовольствия.

Понятийно-теоретическая философия Лукреция не могла служить ориентиром для Монтеня, избравшего публицистический стиль философствования и строившего свой анализ зигзагов и поворотов в физическом и духовном состоянии человека на основе житейского опыта:

«Я не очень большой любитель овощей и фруктов [282], за исключением дынь. Мой отец терпеть не мог соусов. Я же люблю соусы всякого рода… От времени до времени в нас рождаются случайные и бессознательные причуды. Так, например, редьку я сперва находил полезной для себя, потом вредной, теперь она снова приносит мне пользу» {49} .

Однако в познании человека и самого себя Монтень исходит из материального видения мира, присущего поэме Лукреция, найденной Поджо Браччолини в 1417 году.

Мир — это вечное движение, — писал Монтень в эссе «О раскаянии»:

«Все, что он в себе заключает, непрерывно движется: земля, скалистые горы Кавказа, египетские пирамиды, — и движется все это вместе со всем остальным, а также и само по себе. Даже устойчивость — и она не что иное, как ослабленное и замедленное движение».

И человек не является исключением. Независимо от того, стоим мы или идем, нас влекут куда-нибудь еще и внутренние побуждения. «Мы обычно следуем за нашими склонностями направо и налево, вверх и вниз, туда, куда влечет нас вихрь случайностей», — пишет Монтень в эссе «О непостоянстве наших поступков».

Но чтобы не создавалось впечатления, будто мы все-таки контролируем наши действия, Монтень, следуя теории произвольных отклонений Лукреция, указывает и на случайный характер перемен человеческого состояния: «Мы не идем, нас несет, подобно предметам, подхваченным течением реки, то плавно, то стремительно, в зависимости от того, спокойна она или бурлива». («Не видим ли мы, что человек сам не знает, чего он хочет, и постоянно ищет перемены мест, как если бы это могло избавить его от бремени?» — задавался вопросом и Лукреций.) Так же летуча и изменчива жизнь интеллекта, включая сочинение эссе: «Из одного предмета мы делаем тысячу, множим, подразделяем, словно подчиняясь закону беспредельности атомов Эпикура». Лучше, чем кто-либо другой, включая Лукреция, Монтень отобразил, что значит думать, писать и жить категориями вселенной Эпикура.

В отличие от Лукреция, Монтеня не посещало желание с твердой земли, вне опасности наблюдать за бедой, постигшей другого человека, когда на морских просторах разыгрываются ветры. Для него не существовало такой надежной скалы, он чувствовал себя на борту корабля. Однако он разделял эпикурейский скептицизм Лукреция относительно неутолимого стремления к славе, власти и богатству и ценил уединение среди книг в тиши кабинета, обустроенного в башне дворца. Хотя, конечно, это уединение лишь обостряло ощущения текучести, случайности, нестабильности и сложности окружающего мира, заложником которого он, как и все мы, был.

Публицистический темперамент Монтеня позволял ему преодолевать догматизм эпикурейства. Поэтическая образность идей и изящество стиля поэмы Лукреция помогли осмысливать и описывать пережитые жизненные ситуации на основе и прочитанных трудов других классических авторов. В общем-то, идеи Лукреция просматриваются практически во всем его «верчении внутри себя», как он сам называл процесс самопознания: и в отвержении концепции набожного страха и религиозного фанатизма, и в проповеди ценности действительной, а не загробной жизни. Они обнаруживаются и в его интересе к так называемым примитивным обществам, и в тяге к простоте и естественности межчеловеческих контактов, и в анализе жестокости, и в отношении к животным.

Именно в духе Лукреция Монтень в эссе «О жестокости» писал: «Я охотно отказываюсь от приписываемого нам мнимого владычества [283]над всеми другими созданиями». Он признавал, что не только «не может видеть, как цыпленку сворачивают голову», но и «не в силах отказать моей собаке в прогулке, которую она мне предлагает или которую она от меня требует». Точно так же Монтень в «Апологии Раймунда Сабунданского», высмеивая притязания человека на центральное место в мироздании, писал:

«…Почему, например, и гусенок не мог бы утверждать о себе следующее: “Внимание Вселенной устремлено на меня: земля служит мне, чтобы я мог ходить по ней; Солнце чтобы мне светить; звезды — чтоб оказывать на меня свое влияние; ветры приносят мне одни блага, воды — другие; небосвод ни на кого не взирает с большей благосклонностью, чем на меня; я любимец природы”» [284].