Владимир Петрухин - Крещение Руси. От язычества к христианству

По Федотову, Борис не вдохновлялся древней традицией старейшинства, ее сформулировал устами святого князя летописец. Действительно, мы можем лишь предполагать глубину этой традиции — предание, донесенное до летописцев киевскими князьями и их дружинниками, обходило проблему отношений внутри княжеского рода при Рюрике, Олеге и Игоре: киевский князь должен был быть единовластным. на Руси — подобным кесарю (как на монетах Владимира, Святополка и Ярослава). С победы в княжеских распрях начинается правление Владимира, и он был младшим среди братьев. Тот же Федотов отмечает, что «династии, популярные на Руси, династии, создавшие единодержавие, были все линиями младших сыновей: Всеволодовичи, Юрьевичи, Даниловичи». Итальянский филолог Пиккио полагает, что мученичество Бориса и Глеба — это опыт христианизации политических обычаев Киевской Руси.

Возможно, формирующаяся при Владимире традиция «десигнации» или даже минората, передача стола (и отцовской дружины) младшему, остающемуся при родителе сыну, вызвала протест прочих братьев, рассчитывавших на традицию «старейшинства». Помимо открытого братоубийства в политике Святополка обращает на себя внимание то подозрительное (с точки зрения многих исследователей) поведение Ярослава, при котором «замалчивается» судьба Бориса и Глеба (в том числе в «Слове о законе и благодати «Илариона). Их имена не становятся княжескими именами Ярославичей, напротив — именем Святополка («Окаянного») Изяслав Ярославич нарекает своего сына (в 1050 г. — при жизни отца). Подозрения в отношении Ярослава, однако, не вполне основательны: нет прямых оснований подвергать сомнению историчность традиции, донесенной «Чтением о Борисе и Глебе», согласно которой чудеса над могилами святых были явлены еще при Ярославе и митрополите Иоанне I — до 1039 г. (под которым в летописи упомянут уже другой киевский митрополит — Феопемпт).

Показательно при этом, что Ярослав называет одного из своих младших сыновей именем Вячеслава — Вацлава, первого чешского святого, культ которого был популярен на Руси. Это было антропонимическое новшество: Вацлав — не представитель русского княжеского рода, а чешский христианский князь, павший от руки родного брата; его Житие оказало непосредственное влияние на формирование агиографического цикла, прославляющего Бориса и Глеба, о чем прямо свидетельствует «Сказание»: Борис сопоставляется там с мучениками Никитой, Вячеславом и Варварой.

Почему же Ярослав не назвал детей именами почитаемых братьев? Дело здесь, очевидно, в древнерусской антропонимической традиции: дети носили имена дедовского, а не «отнего» поколения, недаром Ярослав назвал своего старшего сына именем Владимир. Здесь «родовая» традиция совмещается с христианской, и имена даются детям вне прямой зависимости от того, чем прославился носитель того или иного имени: у следующего поколения князей распространяются «дедние» имена, в том числе Глеб (Святославич), рожденный при жизни Ярослава, и Борис (Вячеславич).

Характерно, что сами Борис и Глеб были канонизированы под своими княжескими — «русскими» — именами (как впоследствии Ольга и Владимир), хотя вопрос о времени канонизации остается дискуссионным — не в последнюю очередь потому, что восточная (греческая) церковь, в отличие от латинской, не имела формализованной процедуры канонизации, предполагавшей на Западе (с X в.) обязательную санкцию папы. Не случайно летописное сказание (под 1072 г.) о перенесении мощей Бориса и Глеба в новую церковь отдельно повествует о «нетвердости веры» митрополита Георгия в святость князей-мучеников: лишь после отверзания раки Бориса и благоухания, которым исполнилась церковь, митрополит «ужаснулся», признал их святость и отслужил литургию (что может считаться формальной канонизацией).

Существенно, что Борис в «Чтении» Нестора, едва ли не впервые в русской литературе, являет свой патриотизм, предпочитая умереть на родине:

«Не отъиду, не отбежю от места сего, ни пакы супротивлюся брату своему, старейшому сущю; но яко Богу годе, тако будеть. Уне ми есть еде умрети, неже во инои стране».

Этот мотив важен для формирования культа «местных» святых — покровителей Русской земли. Чудеса, явленные при перезахоронении Глеба на Смядыни, на месте убиения Бориса на Льте, наконец, в Вышгороде, где огненный столп был виден над местом погребения мучеников, и многие другие чудеса (в том числе традиционные для средневековой агиографии исцеление немощных, освобождение из темницы невиновных), заставившие митрополита Иоанна переместить раку с мощами из недр земных в саму церковь, не просто демонстрировали святость князей-мучеников. Возникала целая «сеть» почитаемых в связи с деяниями и чудесами русских святых мест, главным из которых стала созданная Ярославом (согласно «Чтению») «во имя святых» деревянная церковь в Вышгороде (ее освящение сопровождалось праздником для «всех людей» и пожертвованием десятины от дани, которую должен был выплачивать, по княжескому повелению, «властелин града»). В «Сказании» Вышгород именуется вторым Солунем — сравнивается с Фессалониками, прославленными культом святого Димитрия: но Димитрий был покровителем лишь одного града, пишет агиограф, обращаясь к Борису и Глебу, «а вы не о едином бо граде, ни о дъву, ни о вьси селении — веси попечение и молитву въздаета, но о всей земли Русьскей!»

Формирование культа Бориса и Глеба как покровителей Русской земли связано с видимым парадоксом. Борис был сыном Крестителя Руси, который упокоился с «праведными», и он избрал самый высокий для христианина сыновний образец. Его предсмертная молитва в «Чтении о святых мучениках Борисе и Глебе» уподобляет его смерть жертве Христа: «Благодарю Тя, Владыко Господи, Боже мой, яко сподобил мя еси недостойного съобыцнику быти страсти Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа. Посла бо единочадного Сына Своего в мир, его же беззаконьнии предаша на смерть; а се аз послан бых от Отца Своего, да спасу люди от супротивяшихся ему поган, и се ныне уязвен есмь от раб Отца Своего». По словам Федотова, «подвиг непротивления есть национальный русский подвиг, подлинное религиозное открытие новокрещеного народа» [27] Федотов Г. П. Святые древней Руси. М., 1990. С. 49. . Но тот же исследователь отметил и парадокс культа страстотерпцев — святые «непротивленцы» по смерти становятся во главе небесных сил, обороняющих землю Русскую от врагов: «Вы нам оружие, земля Русская забрала и утверждение и меча обоюду остра, има же дерзость поганьскую низлагаем» («Сказание о Борисе и Глебе»). Этот парадокс свойствен христианской историософии в целом: человеческая «история», начинавшаяся с грехопадения, отменяется добровольной жертвой Христа — грядет Царствие Божие; русское «княжение мира сего» хуже «паучины» для следующего Христу Бориса. Но земная история продолжается, и это объясняет актуальность для авторов житий и летописцев «ближайшей морально-политической идеи»: по смерти святые осуществляют те деяния, которые не смогли исполнить при жизни — ведь Борис должен был вернуться из похода против «поганых». Вместе с тем святые — покровители княжеского рода. «Сказание» начинается с цитаты из Псалма 111: «Род правыих благословится, и семя их в благословолении будеть» — и продолжается повествованием о русском княжеском роде: «самодержце» Владимире, просветившем крещением русскую землю, сыне Святослава, внуке Игоря, и о его двенадцати сыновьях. Борис и Глеб — небесные воины — «вмешиваются» в земную русскую историю, приходят на помощь своим «сродникам»-князьям, первым из которых был их брат Ярослав. Борис и Глеб не оставили потомков — они были «сродниками», а не предками русских князей: им суждено было стать воплощением единства русского княжеского рода. При их брате Ярославе и его детях создавался культ святых князей, и традиционное наследование от брата к брату, которое признавал «законным» Борис, сам Ярослав заповедовал своим сыновьям.