Валерий Возгрин - Исторические судьбы крымских татар

Кто ищет — обрящет. Поводом стало "дело о христианских святынях" в Вифлееме, тогда входившем в Османскую империю. Россия требовала ключи от храма, переданные турками французам, одновременно снова повторив старую свою претензию на свободу вмешиваться в дела турецких христиан на Балканах. Переговоры в Стамбуле вел посол А.С. Меньшиков, причем весьма своеобразно — так, он упорно отказывался приветствовать членов дивана простым наклонением головы и т. п. Турки, оскорбленные подобным нарушением протокола, хитроумно понизили притолоку двери. Здесь растерялся бы любой дипломат, но не князь. На следующем заседании после объявления титула чрезвычайного посла собравшиеся вельможи увидели сначала зад пятившегося сиятельного амбассадора и лишь затем все остальное (История СССР, IV, 523)! Естественно, на таком кухонном уровне переговоры долго продолжаться не могли. И даже когда турки пошли на компромисс и согласились отдать ключи от храма православным, Россия односторонним актом прервала диалог. Собственно, к этому исходу Петербург и стремился — характерно, что уже по окончании войны, в ходе мирных переговоров, о ключах все забыли!

Турки правильно понимали неизбежность войны с Россией, причем задолго до провала предвоенных переговоров. Еще в 1853 г. они просили англичан и французов помочь им в случае нападения с севера — и получили согласие. Мы не можем сказать, что будущие союзники Турции были в этой войне так уж заинтересованы и дали согласие, что называется, "с первого предъявления" — впрочем, есть и иные мнения [88] 88 Некоторые историки уверяют, что диалог Петербурга со Стамбулом прервался "в результате провокационных действий английской дипломатии" ( Зверев Б.И., 1954, 14–15), что спровоцирована была и война в целом (Крым, 1988, 40), что вначале Англия и Франция ввели в Черное море военный флот и лишь "в ответ на это" царь приказал перейти границу Османской империи ( Бестужев И.В., 1956, 16–17). Последнее — явная передержка. Оккупация турецких Молдавии и Валахии началась еще в пору переговоров Меншикова в Стамбуле, т. е. задолго до входа союзников в Босфор и объявления войны ( Богословский М.М., 1940, 218). Наконец, наши военные историки полагают, что русское командование было просто вынуждено нанести "упреждающие удары" (Военная энциклопедия, IV, 1977, 488), стремясь опередить своих западных союзников ( Дивин В.А., IV, 1957, 143). Опять и опять оправдания "превентивных войн", как будто мало нам эха Зимней войны и Афганистана, ведь и в 1939 г., и через 40 лет мы стремились "опередить" потенциального врага, принеся сотни тысяч человек в жертву порочной идее "первого удара", и расплачиваемся за это до сих пор! . Обе державы представляли, с одной стороны, капитализм, с другой — демократию (буржуазную). Россия же была тормозом как первого (в Европе), так и второго (дома). Поэтому сторонники обуздания России получили на Западе полную поддержку общества ( Бочкарев В.Н., 1912, 275; История СССР, IV, 521), принявшего в конфликте сторону Турции. "Весь свет жалеет турков не потому, что они были кому-либо близки, — писал Герцен, — их жалеют оттого, что они стоят за свою землю, на них напали, надобно же им защищаться" (1957, 206).

Но с другой стороны, правительства тех же стран видели в мощи своего "жандарма" гарантию против повторения событий революционного 1848 года, когда пошатнулись многие режимы. И тот же лорд Палмерстон, что до войны считал необходимым "поставить предел развитию русского могущества" ( Бочкарев В.Н., 1912, 275), через три года пророчил: "Падение Севастополя приближается. Когда это случится, возникнет новая опасность — опасность мира, а не войны" ( Покровский М.М., 1918, 29). Наверняка думал он об этой угрозе и до войны.

Почему же все-таки великие державы решились выступить против России? Очевидно, реальная опасность полной утраты позиций из-за агрессии России на Ближнем Востоке и непомерного усиления царя перевесила проблематичную угрозу революций. Петербург просто не оставил этим странам выбора. Как заметил А. Герцен, наблюдавший европейскую политику изнутри, "итак, царь накликал наконец войну на Русь. Как ни пятились назад, как ни мирволили ему его товарищи и сообщники, боясь своих народов больше всякого врага, — он напросился на войну, додразнил их до того, что они пошли на него" (1957, 201).

Так относилась к Крымской войне Европа. Такие же полярные точки зрения были и у русских. Громче всех в предвоенные и первые военные месяцы здесь звучал ура-патриотический хор. Осанну "белому царю", "освободителю православных святынь Востока", пели едва ли не все газетчики, но националистический угар закружил и более светлые головы: тюркофобные стихи лились из-под пера Тютчева, Ф. Майкова, В. Алферьева. Доставалось и союзникам турок — наиболее характерно, быть может, восклицание, принадлежащее Ф. Глинке: "Ура! На трех ударим разом!" Не только в аристократических салонах и светских гостиных, но и среди мелкого чиновничества царило какое-то восторженное поклонение самому духу новой битвы — еще свежа в памяти была война 1812 г. Эта "Россия восторженно откликнулась на боевой призыв Его (царя. — В.В. ), как привыкла откликаться на всякий призыв своих царей", — писала одна из образованнейших современниц войны ( Штакеншнейдер Е.А., 1934, 40).

Но вот в этом шовинистическом гвалте раздался трезвый голос Н.Г. Чернышевского. Он развенчал не только эту, но и другие подобные акции царизма на Востоке: "Толпа монахов стояла у озаренной светлым солнцем одной из палестинских церквей, ссорясь из-за ключа, но далеко на туманном севере люди видели честолюбие русских царей" (1935, 353). А затем отрезвел и Ф. Тютчев."… Невозможно присутствовать при зрелище, происходящем перед глазами. Это война кретинов с негодяями" (1934, 19), — писал он, имея в виду турок и русских.

Сложнее было услышать мнение безгласного народа, определить степень популярности войны среди основной массы населения. Ясно, что было бы ошибкой ставить знак равенства между героизмом севастопольцев и настроениями в русской деревне, обескровленной рекрутчиной. Да и героизм — не показатель одобрения войны [89] 89 Попав в тяжелые условия по вине властей, не снабдивших солдат и матросов ни современным эпохе оружием, ни достаточным количеством боеприпасов и провианта, они могли противопоставить превосходящим силам противника лишь личный героизм — это был единственный способ выживания в окруженном городе. Ненависти к врагам севастопольцы не питали — Л.Н. Толстой дает примеры мирных и даже дружественных контактов сражающихся в краткие минуты затишья. . "Из тысяч сражавшихся солдат, турецких или русских, было ли хоть два человека, которые добровольно взялись за оружие?" — вопрошает Н. Чернышевский и не дает ответа — он очевиден (1935, 220). Россия "пошла лечь костьми, не зная, на что и за что она идет", — говорит Е. Штакеншнейдер (1934, 40), но она ошибается. Выли в России прогрессивные мыслители, видевшие в военном проигрыше социальный и политический выигрыш для русского народа. Это были едва ли не первые в истории России пораженцы, ощущавшие близость великой реформы, для ускорения которой стоило проиграть войну, к тому же агрессивную: "Высадка союзников в Крыму в 1854 г. и… сражения при Альме и Ингуше и обложение Севастополя нас не слишком огорчали, ибо мы были убеждены, что даже поражение России сноснее и даже для нее и полезнее того положения, в котором она находилась в последнее время. Общественное и даже народное настроение было в том же духе" ( Кошелев А.И., 1884, 81–82).