Политбюро и дело Берия. Сборник документов

О том, что мое присутствие или отсутствие при передаче арестованных особой группе не играло абсолютно никакой роли в исполнении предписания Берия о расстреле арестованных, достаточно свидетельствует тот факт, что по тому же предписанию 5 арестованных было расстреляно в Саратове, где я не только в тот момент, но и вообще никогда не был. Стало быть, не во мне дело, а в том, что представители 1 Спецотдела и в Куйбышеве, и в Саратове незаконно выполнили предписание Берия о расстреле арестованных. По меньшей мере странно получается. Меня, по существу, случайного свидетеля передачи арестованных особой группе, свидетеля без всяких прав и обязанностей относительно выполнения предписания Берия, обвиняют и осуждают как соучастника террористической расправы врага народа Берия с неугодными ему людьми, а действительный виновник этого злодеяния Баштаков выступает в качестве свидетеля. При ознакомлении с материалами моего дела я узнал, что перед каждым расстрелом не кто-нибудь иной, а именно представитель 1 Спецотдела обязан лично фактически проверить наличие приговора или решения несудебной инстанции о расстреле, а в случае, если таковой отсутствует, он, представитель 1 Спецотдела, обязан не допускать расстрела. В данном случае это было особо обязательно для начальника 1 Спецотдела, так как (в отличие от существующего для таких случаев правила) прокурор при расстреле группы арестованных в Куйбышеве не присутствовал. Между тем Баштаков не имел на руках и не видел решений несудебных инстанций, а тем более приговоров о расстреле Локтионова, Штерна, Рычагова и других (в количестве 20 человек), но не только не запретил расстрел, а безоговорочно выполнил предписание Берия, допустив этим чудовищное беззаконие. И тем не менее он на свободе, а я оказался в этом без вины виноватым.

Таким образам, из приведенных и других подобных фактов очевидно, что следствие по моему делу шло не по линии установления объективной истины, а тенденциозно в направлении искусственного усугубления оценки моих действий только как преднамеренных, как вытекающих только из контрреволюционного умысла и только из преступной связи с Берия, Меркуловым и Кобуловым. Тогда как в действительности ни преступных связей, ни контрреволюционного умысла и умысла вообще в моих, хотя и преступных, действиях не было и быть не могло. Не имея никаких намерений умалить действительную свою вину перед партией, я заверяю Президиум Верховного Совета СССР, что я был безотказно послушным, но воистину слепым орудием в руках бывших руководителей НКВД, которые, являясь (как впоследствии оказалось) злейшими врагами партии и народа, использовали вслепую меня (как и многих других работников НКВД того периода) в осуществлении своих коварных черных замыслов. Преклоняясь перед авторитетным в то время именем Берия, я также безоговорочно, как и безрассудно, выполнял исходившие от него и от его сообщников указания о применении к арестованным мер физического воздействия для получения от них показаний, нисколько не вдаваясь в рассуждение о том, что это могло приводить и что (как теперь установлено) фактически приводило к фальсификации показаний и дел на честных, преданных партии, заслуженных людей. Вина моя в этом достаточно велика, и тем более потому, что мои и других следственных работников, хотя и слепые, неосмысленные и без всякого злого умысла действия объективно помогали истинным и злейшим врагам советского народа варварски расправляться со своими противниками и неугодными им людьми. За свою действительную вину перед партией я заслуживаю наказания, и сурового, но без всякого искусственного преувеличения моей роли, без приписывания мне того, в чем я не виновен.

В своем стремлении во что бы то ни стало создать видимость моей «исключительной близости» к бывшим руководителям НКВД, обвинитель на суде не раз цитировал дававшиеся мне Кобуловым и Влодзимирским характеристики, в которых указывалось, в частности, что я провел ряд важных дел. При этом обвинитель подчеркивал, что теперь все эти дела признаны сфальсифицированными. Это факт. Но ведь фактом является и то, что аналогичные и подобные характеристики за проведенные такие же дела давались всем следственным работникам того периода (а их было, пожалуй, более трехсот). Страшная беда в том именно и заключается, что враг народа Берия сумел обманом и коварством в той или иной степени использовать в своих целях очень многих работников НКВД, но они (в том числе и я) тогда не понимали того, что своими действиями совершали грязное, преступное дело.

Ни в ходе предварительного следствия, ни на суде вовсе не принимались во внимание важные обстоятельства, свидетельствующие о том, что мои отношения с бывшим вражеским руководством НКВД не носили преступного характера. Факты говорят о том, что тех, с кем у Берия, Меркулова и Кобулова действительно была близкая или преступная связь, они держали подле себя и при себе. Тогда как меня еще в 1946 году, то есть 10 лет тому назад, Абакумов не без участия его покровителей (Берия, Кобулова и Меркулова) выдворил из центрального аппарата на периферию. Произошло вскоре после того, как я направил в адрес быв.[шего] в то время секретаря ЦК Кузнецова заявление об известных мне компрометировавших Абакумова с политической стороны сведений, которые были известны и Кобулову. Не исключено, что это мое заявление было передержано соответствующим подразделением МТБ и попало в руки к Абакумову. По указанию того же Абакумова я, будучи уже в Крыму, в 1948 году был переведен в неоперативный отдел, а затем в начале 1952 года и вовсе уволен из органов без пенсии.

Если бы моя связь с быв[шими] руководителями НКВД действительно носила преступный характер, они вряд ли допустили бы увольнение меня. Они наоборот старались бы держать меня при себе, чтобы использовать меня в своих злодейских целях. Однако, как всем известно, этого не было. В начале 1953 года Кобулов даже отказался принять и выслушать меня по поводу увольнения из органов без пенсии. Когда он возвратился на работу в МВД, я подавал на его имя заявление с просьбой о восстановлении меня на работе в МГБ, на это последовал отказ с мотивировкой «из-за отсутствия вакантных мест». Можно ли после этого утверждать, что я был близок к Кобулову и состоял с ним в преступной связи?

После перевода на периферию в 1946 году я в течение двух с половиной лет возглавлял в УМГБ Крымской области следственный отдел. В течение всего этого времени никаких нарушений социалистической законности я не допускал. Больше того, начальник УМГБ Кондаков всячески третировал меня за то, что я не допускал проведения необоснованных или недостаточно обоснованных арестов. Вскоре после приезда в Крым я написал в Москву рапорт о нарушениях и недостатках в следственной работе в УМГБ Крымской области. За это быв[ший] тогда начальник УМГБ Фокин лишил меня хлебной карточки.