Политбюро и дело Берия. Сборник документов

В ходе предварительного следствия по моему делу, и особенно на суде, представителем обвинения подчеркивалось, что я хорошо знал — кто были те руководящие партийные и советские работники, в следствии по делам которых я участвовал и которые при моем содействии стали жертвами террористической расправы Берия.

Но ведь о том, кто были эти люди и какое они занимали положение, еще лучше и больше меня знали прокуроры, утверждавшие обвинительные заключения и предававшие их суду, и работники судебных органов, выносившие обвинительные приговоры этим арестованным партийным и советским работникам.

Несмотря на то что многие такие люди арестовывались Берия и незаконно содержались долгое время под стражей без какого бы то ни было моего участия, несмотря на то что такие арестованные, как Чубарь В. Я., Постышев П. П. и другие неоднократно допрашивались быв[шими] руководящими работниками наркомата (когда я был рядовым сотрудником) без какого бы то ни было моего участия и вообще в мое отсутствие и, очевидно, подвергались именно при тех вызовах избиению и вынуждены были давать там признательные показания, вся вина по этим делам заведомо тенденциозно приписывается только и только мне одному — по существу, стрелочнику. Чубаря, например, допрашивали до меня Ежов, Фриновский, Цесарский, Журбенко, Глебов и другие быв[шие] руководящие работники наркомата. Именно они добились получения от него, несомненно путем побоев, признательных показаний, а вина за это дело несправедливо возлагается только на меня одного.

Злодейская расправа с К. К. Орджоникидзе — дело грязных рук Берия. Именно по злой золе Берия К. К. Орджоникидзе 12 лет незаконно содержался под стражей. Это преступление Берия совершил при участии огромного количества руководящих работников НКВД того периода: Меркулова, Козлова, Абакумова, Огольцова, Гоглидзе, Влодзимирского, Леонова и других, а теперь вина за это дело возлагается на меня только потому, что, пользуясь своей властью и силой, быв[шие] руководители НКВД через Влодзимирского в течение трех лет числили, именно числили, за мной арестованного К. К. Орджоникидзе, следствие по «делу» которого не велось и не могло производиться, так как у меня (кроме подписанного Кобуловым и Влодзимирским постановления на арест) не было никаких абсолютно материалов. Эти быв[шие] «руководители» НКВД неоднократно вызывали К. К. Орджоникидзе к себе, причем я не только не присутствовал при этом, но и понятия не имел, о чем с ним разговаривали.

Необоснованное приписывание мне всей вины за дела Чубаря, Постышева и других делается прокурорами тенденциозно, для того чтобы из этого искусственно создать впечатление об «особом доверии» бывш[их] руководителей НКВД ко мне, чтобы искусственно создать впечатление исключительной близости моей (как заявил на суде обвинитель) к Берия, Меркулову и Кобулову.

В ходе судебного рассмотрения моего дела и особенно в своей обвинительной речи пом.[ощник] генерального прокурора СССР гр.[аждани]н Смирнов неоднократно подчеркивал, что я знал о явно ложных от начала до конца показаниях Чубаря В. Я., Постышева П. П., Левина, Ахундова и других арестованных ответственных партийных и советских работников и, несмотря на это, я (???) [так в тексте. — Ред.] предавал их суду и они по моей (???) [так в тексте. — Ред.] вине были расстреляны. Разве я предавал этих людей суду? Нет, не я, а соответствующие работники прокуратуры, которые после ознакомления с материалами этих дел утверждали обвинительные заключения, они же, и только они предавали арестованных суду.

Если я — неуч и не имеющий юридического образования — не мог (по утверждению обвинителя) не знать и не видеть, что показания перечисленных арестованных носят явно ложный характер, то почему работники прокуратуры, имеющие высшее общее, политическое и юридическое образование, а также большой практический опыт в следственной работе, не видели и не знали явно ложного характера показаний этих и др. арестованных и предавали их суду? Если же они этого не видели, то тем более не мог этого видеть я — человек с действительно ограниченными или, во всяком случае, невысокими познаниями.

Это, как и многочисленные другие факты заведомо тенденциозного и явно неправильного освещения эпизодов, условий и обстоятельств в ходе предварительного следствия свидетельствует о том, что работники прокуратуры наперекор истине всячески добивались искусственно представить меня особенно близким к быв[шему] вражескому руководству НКВД человеком, имевшим с ними преступную связь. Работники прокуратуры все время вели дело так, чтобы мои незаконные действия в следствиях в центральном аппарате НКВД обязательно выглядели как результат вражеской связи с Берия, Меркуловым и Кобуловым, как сознательное, с контрреволюционным умыслом сообщничество с последними, чего, однако, в действительности никогда не было.

Руководствуясь стремлением изобразить меня именно в таком крайне неприглядном свете, работники прокуратуры допускали и в допросах свидетелей, и при составлении документов, в том числе и обвинительного заключения, необоснованные обобщения, явно необъективную фиксацию показаний, всяческие передергивания и т. п. Не случайно поэтому ряд свидетелей не подтвердил на суде некоторые записанные прокурорами их показания во время предварительного следствия. Так, в протоколах некоторых свидетелей было записано, что они знают о моем участии в применении мер физического воздействия к Мерецкову. На суде же они от этого отказались, заявив, что об избиении Мерецкова им вообще ничего не известно и о моем участии в этом они ничего не знают.

Свидетель Чимбуров подавал в 1952 году заявление о грубейших нарушениях в следствии и по его делу, после чего он был допрошен во Владимире по существу этого заявления. Однако и в заявлении, и на допросе в 1952 году Чимбуров говорил только о незаконных действиях Матевосова, не обмолвившись обо мне ни единым словом. Стоило же Чимбурову в декабре 1955 года попасть на допрос к полковнику юстиции Иванову, как произошла метаморфоза. В показаниях Чимбурова на этом допросе фигурирую уже главным образом я.

Чтобы искусственно возвысить мою роль в то время, прокурор записал показания Зимина (быв[шего] начальника Лефортовской тюрьмы), что я имел в Лефортовской тюрьме свой кабинет. На суде же, давая против меня очень нелестные (мягко выражаясь) показания, Зимин заявил, что это было записано в протоколе его допроса неправильно. Зимин на суде показал, что в Лефортовской тюрьме я никогда не имел своего кабинета, а занимал свободный, а когда все кабинеты были заняты, то мне (так же, как и другим следственным работникам) приходилось ждать.