Политбюро и дело Берия. Сборник документов

Во второй половине 1937 года в числе других периферийных работников меня вызвали на стажировку в центральный аппарат НКВД, где я в первое время работал в отделении СПО по антисоветским политическим] партиям. Осенью 1937 года меня оставили в штате секретно-политического отдела и направили в отделение, которое занималось следственной работой. Именно здесь я впервые увидел те нарушения социалистической законности, о которых ранее никакого представления не имел. Первый раз я был невольным свидетелем применения к арестованному мер физического воздействия, когда непосредственно в ходе очной ставки между Левиным и Михайловым, лично Ежов начал избивать Михайлова, дурному примеру которого последовали Фриновский и др. руководящие работники наркомата. Тогда же имели место факты незаконных арестов ответственных партийных и советских работников без предварительной санкции прокурора, и лишь значительно позже аресты оформлялись соответствующими постановлениями, которые, однако, своего значения как документы на арест уже не имели. По указаниям своих начальников и я в то время участвовал в составлении (на основании имевшихся к тому времени материалов) некоторых таких постановлений.

Несмотря на то что решением ЦК партии от 17 ноября 1938 года было строжайше запрещено, как преступное, какое бы то ни было нарушение социалистической законности, преемник Ежова Берия и заместители последнего Меркулов и Кобулов (спустя непродолжительное время после этого постановления ЦК) стали лично применять к арестованным рукоприкладство и требовали этого же от следственных работников. Каждому арестованному ими человеку Берия, Кобулов и Меркулов представляли признание в проведении вражеской работы. В тех случаях, когда арестованный в предъявленном ему обвинении не признавался и показаний о преступной работе не давал, по исходившим от Берия, Меркулова и Кобулова указаниям следователями к арестованному применялись (в ряде случаев с моим участием) меры физического воздействия. Чаще всего именно в результате этих грубейших нарушений социалистической законности получались от арестованных признательные показания, арестованных затем судили и по их делам выносились (в абсолютном большинстве случаев) обвинительные приговоры.

При иных условиях работы того периода, если не лично у меня, недостаточно политически развитого человека, то у других работников НКВД могли возникнуть сомнения в правильности действий Берия, сомнения в правдивости получаемых от арестованных показаний. Однако условия работы в то время сложились трагически. Сейчас ясно, что Берия, преследуя какие-то свои черные цели, самыми коварными приемами обманывал руководство партии и правительства, работников НКВД, прокуратуры и судебных органов. Следственные работники знали и не могли не принимать во внимание того, что все проводимые Берия аресты санкционировали соответствующие прокуроры, заведомо зная о массовых случаях применения в НКВД мер физического воздействия к арестованным, прокуроры и сами не принимали действенных мер борьбы с этим злом и не докладывали об этом руководителям партии и правительства. Еще в те времена в наблюдательных производствах прокуратуры находилось много сигналов, заявлений арестованных о допускавшихся в следствии по их делам грубейших нарушениях. Однако этим серьезнейшим сигналам соответствующие руководящие работники прокуратуры почему-то хода не давали. Из приобщенных к моему делу показаний свидетелей — работников прокуратуры Рыжова и Коперника видно, что рядовые прокуроры, осуществлявшие надзор за следствием в НКВД, пытались пресекать нарушения социалистической законности, но руководство прокуратуры их не поддерживало. Начальники следственной части НКВД прямо говорили прокурору Копернику (как это видно из его показаний), что меры физического воздействия к арестованным применяются по указаниям руководителей НКВД Берия, Меркулова и Кобулова. Коперник об этом докладывал руководящим работникам прокуратуры, и на этом все, очевидно, заканчивалось. Следственные работники НКВД того периода (в том числе и я) не могли не видеть того, что прокуроры, знающие о массовых случаях применения к арестованным мер физического воздействия, не только действенно не реагируют на эти нарушения, но неизменно утверждают обвинительные заключения и направляют дела в суд. Не было, пожалуй, ни одного такого случая, что прокуроры прекратили или возвратили на доследование какое-нибудь дело центрального аппарата НКВД, как не было ни одного факта опротестования прокурорами (в порядке надзора) необоснованно вынесенных судами обвинительных приговоров. А ведь очень часто обвинительные приговоры выносились, несмотря на то что подсудимые отказывались от данных ими на предварительном следствии показаний, как от не отвечающих действительности и данных ими на допросах только под влиянием физического воздействия. Были и такие случаи, когда арестованный ни на предварительном следствии, ни на суде виновным себя не признавал, заявлял, что на следствии его били, тем не менее выносился обвинительный приговор. Из этого работники НКВД делали вывод, что и прокуроры, и работники судебных органов не сомневаются в правильности получавшихся тогда от арестованных показаний.

Могли ли следственные работники при этих, существовавших тогда условиях проявлять неверие в показания и дела? К сожалению, не могли, как не мог и лично я. Ко всему этому слепое преклонение перед культом личности Берия в тот период приводило к тому, что я, как и большинство следственных и оперативных работников НКВД, безоговорочно и неизменно выполнял исходившие от Берия указания преступного, по существу, характера, не только не вдаваясь в обсуждение этих указаний о применении к арестованным мер физического воздействия, но и не мог позволить себе осмыслить все то, что происходило вокруг меня и часто при моем участии в то время.

Таковы были действительные тягчайшие условия работы в тот период. Может ли это, однако, оправдывать в частности меня? Конечно, нет. Я виноват, и очень сильно виноват, в том, что будучи, хотя и безусловно слепым, и только слепым, орудием в руках бывших руководителей НКВД, я своими незаконными действиями объективно, несознательно, без какого-либо злого умысла содействовал осуществлению бериевских коварных замыслов, которые (как это стало мне известно только в ходе предварительного следствия и на суде по моему делу) вели к фальсификации дел и невинным жертвам. Однако при всей большой моей вине перед партией я не был изменником, заговорщиком и террористом, моя связь с бывшими руководителями НКВД, оказавшимися злейшими врагами советского народа, не была ни организационной, ни преступной.