Перри Андерсон - На путях исторического материализма

Хабермас не дает ответа на этот вопрос, как можно было ожидать в связи с общей предрасположенностью его социальной теории к модели коммуникации. Однако — и в этом, несмотря на сходную ограниченность общей для них языковой модели, заключается решительное отличие теории Хабермаса от структурализма — что поражает, так это последовательность и приверженность Хабермаса своему собственному варианту социализма во франкфуртском стиле, без колебаний или разворотов на 180 градусов, в течение более чем 25 лет. Эта приверженность никогда не носила революционного характера и не могла приветствовать потрясения 1968 г., но она и не была подавлена последствиями этого года. В то время как многие представители французской интеллигенции совершили к концу десятилетия переход от анархизма или маоизма к антикоммунизму в духе «холодной войны», Хабермас занимал твердую позицию противника репрессивных чисток, «запрета на профессию». Он утверждал собственную форму верности наследию Маркса тем, что намеренно шел против официальных потуг искоренить это наследие из государственного порядка как подрывное. Это расхождение, необъяснимое с точки зрения логики самого преувеличения роли языка, отсылает нас к политической истории, только в рамках которой оно и становится понятным.

Позвольте же мне сейчас, когда все нити наконец сходятся в одном месте, подвести итоги. Я начал со сравнения предсказаний, которые я делал о будущем марксизма как критической теории в начале 70-х годов, с его реальным развитием с тех пор. Я утверждал, что итоговый баланс довольно точно соответствовал нескольким предугаданным мной направлениям. Прежде всего, марксизм совершил неожиданный поворот к конкретному и получил распространение в англоязычных странах, что вместе взятое, очевидно, доказывало возрождение его интеллектуальной жизнеспособности и международного интереса к нему. В то же время, однако, общий отчет страдал двумя серьезными недостатками. Один касался животрепещущей проблемы внутри того исторического материализма, который пришел на смену преимущественно философского плана западному марксизму, что не привело к возникновению какого-либо истинно стратегического дискурса. Другой носил географический характер: внезапный упадок доверия и морального духа в зоне романской культуры, где марксизм был сильнее всего развит в послевоенный период. Каковы же причины этого регионального кризиса марксизма в Южной Европе? Превосходящие силы структурализма, который на первый взгляд казался бесспорным ответом, на практике оказался недееспособным. Пестрый политический послужной список структурализма подчеркивал его зависимость от внешних событий, которые он не мог теоретически обосновать. В Западной Германии, не видевшей ни качественного роста марксистской культуры англо-американского типа, ни стремительного отступления франко-итальянского типа, а скорее видевшей укрепление позиций традиционно сильной формы производства, Хабермас пытался реконструировать исторический материализм, используя в переработанном виде очень сходные со структурализмом мотивы, сосуществующие, однако, с совершенно иной политической позицией. Для того чтобы понять всю интеллектуальную модель в целом, по всем трем зонам, необходимо обратиться к более обширной области внешней истории, которой марксизм, пытаясь объяснить собственное развитие, всегда принципиально придавал первичность.

До сих пор в этих лекциях я почти не касался крупнейшего фактора, неизбежно вторгавшегося в развитие марксизма на протяжении рассматриваемого периода, — это, конечно, судьба международного коммунистического движения. В своем отношении к нему западная марксистская традиция всегда отличалась своеобразным сочетанием напряженности и зависимости. С одной стороны, их связывали родственные узы, которые с самого их возникновения в 20-е годы — как правильно напомнил нам недавно Расселл Джейкоби [3-18] [3-18] Dialectic of Defeat. — Camb., 1981. — P. 61—62 ff. — породили надежды на создание развитой социалистической демократии, которые неумолимый аппарат бюрократической диктатуры в СССР сокрушил с приходом к власти Сталина. Однако независимо от его опосредования, подавления или вытеснения, а он за последующие 40 лет прошел все эти стадии, идеал политического устройства, исключающего господство капитала, устройства, которое было бы более прогрессивно, чем парламентские режимы на Западе, никогда не покидал представителей западной марксистской традиции. Этим объясняется постоянная дистанция критики между этой традицией и государственными структурами Советского Союза — дистанция, различимая в произведениях даже тех ее представителей, кто ближе всех стоял к международному коммунистическому движению: в разное время это были Сартр и Лукач, Альтюссер и Делла Вольпе, не говоря уже о Корше, Грамши или Маркузе. Эта традиция почти всегда учитывала тот факт, что Русская революция и последовавшие за ней революции в других странах, несмотря на их жестокость и уродливые формы, были единственным реальным прорывом в капиталистическом устройстве общества на протяжении всего XX в. Этим объясняется свирепость нападок капиталистических стран на эти государства — от интервенции Антанты во время гражданской войны в России до атаки фашизма на СССР, корейской войны, практически направленной против Китая, попытки нападения на Кубу и затем войны во Вьетнаме. Кроме того, на Западе альтернативная — социал-демократическая — традиция в рабочем движении утратила свое значение реальной оппозиции капитализму, поддерживая существующий порядок. Единственными активными противниками буржуазии в этих странах оставались идеологически связанные с СССР коммунистические партии, где они представляли собой массовые организации. По этим причинам для представителей западной марксистской традиции была характерна только косвенная и осторожная критика самих коммунистических государств. Они почти никогда не предпринимали попыток прямого и углубленного теоретического анализа политических основ этих государств — в отличие от неофициальной традиции, ведущей начало от Троцкого и уходящей корнями в политическую борьбу 20-х годов в Советском Союзе. «Советский марксизм» Герберта Маркузе является достойным исключением, но и в этой книге рассматриваются больше вопросы идеологии, чем государственного устройства СССР.

Существенная двусмысленность в отношении западной марксистской традиции к коммунизму нашла в свое время самое яркое интеллектуальное отражение в произведениях Жана Поля Сартра. Причина заключалась в его своеобразной позиции, заключавшейся в возможности двух путей в западном марксизме 50-х годов: формальное членство в коммунистической партии, обеспечивающее практическую близость к политике масс ценой теоретического молчания по поводу это политики (Лукач, Альтюссер или Делла Вольпе) или отстранение от какой-либо формы организационного обязательства или комментариев к современной политике (оставшиеся в живых после войны представители Франкфуртской школы). Сартр, возглавлявший журнал «Тан модерн», так и не вступил во Французскую компартию, но он делал попытки развить практику марксистского политического вмешательства в ход классовой борьбы во Франции и в других странах мира и ее теоретической интерпретации. Именно это направление деятельности привело его к созданию серии полемических очерков «Коммунисты и мир», к последовавшему в результате этого разрыву с Мерло-Понти, к знаменитым статьям о сталинизме 50-х годов, а затем к написанию самой «Критики диалектического разума». Я вчера отметил, что отказ Сартра продолжить работу над вторым томом «Критики» в конце 50 — начале 60-х годов ознаменовал переломный момент в интеллектуальной истории послевоенной Франции. Частично причина такого решения Сартра заключалась в трудноразрешимых философских моментах, с которыми он столкнулся, попытавшись создать то, что он назвал «всеохватывающей тотализацией» антагонистических видов практики, которая должна была стать основой единства «множества противоречивых эпицентров действия» [3-19]. Это была решающая проблема постоянно изменяющихся, как мы видели, отношений между структурой и субъектом. Когда читаешь рукопись, нет сомнения, что здесь Сартр потерял нить своих рассуждений. Но колоссальный масштаб его работы о Флобере доказывает, что его творческая энергия теоретика еще была далеко не исчерпана. Он мог бы вернуться к атаке на этот трудный теоретический вопрос с удвоенной энергией позже — как поступали философы до него в аналогичных обстоятельствах. Ответ на вопрос, почему он этого не сделал, содержится, видимо, в неопубликованных материалах второго тома.