Перри Андерсон - На путях исторического материализма

Итак, если превратности еврокоммунизма были основной, долго скрываемой причиной смятения среди представителей романского марксизма, они же являются объяснением другого центрального противоречия той перспективы на будущее исторического материализма, с которой я начал. Необходимо помнить, что единственной важной областью, где проводилось мало или совсем не проводилось работы, относящейся к моим предсказаниям, была область марксистской стратегии. Я предположил, что возрождение массового рабочего движения и студенческой активности конца 60-х годов сделало возможным и предсказуемым воссоединение марксистской теории и массовой практики, единственно способное тогда породить вид революционной стратегии, которая была достижением классического марксизма в эпоху Октябрьской революции и отсутствие которой так долго наносило урон западному марксизму. То, что случилось на деле, было одновременно и близко к этому сценарию, и далеко от него. Разрыв между марксистской теорией и массовой политической практикой сократился, что оказало жизненно важное и плодотворное влияние на теорию, но звено, соединившее их, было преимущественно реформистским, а не революционным. Ход моих рассуждений в середине 70-х годов формально допускал такой вариант, как одну из целого ряда возможных комбинаций, но в заключение я недостаточно принял его во внимание. Несмотря на свою ограниченность, еврокоммунизм поставил в повестку дня марксистской теории практические вопросы перехода к социализму в условиях развитого капитализма. Очевидная опасность возникновения левых правительств с участием коммунистов во Франции, Италии и Испании заставила интеллектуалов-марксистов во всех странах Запада глубоко задуматься. Такое развитие событий весьма способствовало тому повороту к конкретному, которое, утверждал я, характеризует типичные формы исторического материализма, приходящие на смену преимущественно философской традиции самого западного марксизма. Там, где ранее отмечался явный недостаток политических, экономических и социологических исследований, сейчас их избыток. Но мало ценного появилось в области стратегии в строгом смысле этого слова. В то время как еврокоммунизм выдавал себя за «третий путь», как называли его итальянские представители этого направления между сталинизмом и социал-демократией, его реальная практика все больше походила на простое повторение печальной дороги назад к капитализму II Интернационала. На этом пути не могло возникнуть новой стратегической мысли. Что касается стран, лежащих вне сферы влияния еврокоммунизма, стран Северной Европы или Северной Америки, там не получило развития социалистическое движение сравнимых масштабов. В этих странах ситуация порождала иллюзии и не порождала возможностей прямо столкнуться с проблемой свержения власти капитала.

Надо отметить, что и альтернативная традиция революционного марксизма, характеризующаяся большим вниманием к стратегии и пониманием ее, обладавшая, казалось бы, потенциалом для основного вклада в разработку осуществимого перехода к социализму на Западе, оказалась на деле не более плодотворной, чем ее исторические соперники. Ответвление марксизма, берущее начало от Троцкого, выглядело достаточно сбалансированным, когда я писал «Размышления о западном марксизме», для того чтобы после десятилетий забвения вернуться в постсталинистскую массовую политику левых в развитых капиталистических странах. Всегда стоявшее намного ближе к основным заботам социалистической — экономической и политической — практики, чем философская линия западного марксизма, характерное теоретическое наследие троцкистской традиции дало ей явные начальные преимущества в новых условиях подъема народного движения и мировой депрессии, которыми было отмечено начало 70-х годов. Однако обещание, которое в ней содержалось, в то время не реализовалось. Концепции и умолчания еврокоммунизма основательнее всего критиковали в троцкистской литературе. Хотя полемический заряд произведений типа «От сталинизма к еврокоммунизму» Эрнеста Манделя обычно оставлял объект полемики без права ответного удара [3-24], эти негативные проявления непоследовательности и неправдоподобности основных позиций еврокоммунизма не сопровождались попытками создать обоснованный позитивный план борьбы с капитализмом на Западе. Задержка объяснялась излишней и надуманной приверженностью к парадигме Октябрьской революции, направленной против шелухи феодальной монархии, и слишком отдаленным теоретическим интересом к контурам капиталистической демократии, с которой большевикам никогда не приходилось встречаться.

История подвергла движение в эти годы одному решающему испытанию, но оно оказалось ему не по силам. Падение фашизма в Португалии создало самые благоприятные условия для социалистической революции в европейской стране со времен штурма Зимнего дворца: большинство избирателей голосовали за рабочие партии (временных) представительных аппаратах государства, и это сочеталось с распадом (унаследованных от старого режима) репрессивных государственных аппаратов; в армии возникли мощные мятежные группировки среди офицеров и рядового состава — все это могло проложить путь к социализму. Двойственная возможность такого рода никогда еще не возникала ни в одной из стран развитого капитализма. Тщетно пытаясь повторить чехословацкий путь 1948 г. к бюрократической власти, Португальская компартия упустила эту возможность. Но то же произошло и с малочисленным троцкистским движением, действовавшим на ее флангах. Став инициатором острейших и интереснейших внутренних дебатов всего десятилетия о развитии португальского процесса [3-25], оно тоже не сумело синтезировать все соперничающие позиции, каждая со своей противоречащей долей правды, в одну убедительную или новаторскую стратегию. Как показали неустойчивые группировки последующих лет, IV Интернационал потерял дорогу на перекрестке португальской революции. Нехватка стратегической находчивости или изобретательности — сил и возможностей, планов и неожиданных нападений, форм и требований, организаций и инициатив, путей и способов в целом, необходимых в совокупности для преодоления и уничтожения капиталистического порядка,— в то время никем не могла быть восполнена.

Проблема такой стратегии и сегодня, вот уже 50 лет, остается сфинксом, который смотрит в лицо марксизму на Западе. Стало ясно, что свобода капиталистической демократии, ограниченная, но реальная, с ее системой голосования или Биллем о правах человека, может уступить только силе качественно большей свободы социалистической демократии, распространяющейся на работу и богатство, экономику и семью, а не только на государственное устройство. Как же можно сломить гибкие и прочные структуры буржуазного государства, бесконечно эластичного в приспособлении к согласию, на котором оно непосредственно основывается, и беспредельно жесткого в сохранении принуждения, на которое оно в конечном счете опирается? Какой блок социальных сил можно мобилизовать и каким образом, чтобы рискнуть разорвать цикл накопления капитала в наших сложно взаимосвязанных рыночных системах? Эти вопросы снова и снова напоминают нам, что проблема структуры и субъекта — структур действительной экономической и политической власти, субъектов сколько-нибудь возможного бунта против них — встает не только I перед критической теорией, но и перед наиболее конкретной их всех видов практики.