Пол Кеннеди - Взлеты и падения великих держав. Экономические изменения и военные конфликты в формировании мировых центров власти с 1500 по 2000 г.

Вместе с тем, безусловно, самым мощным и продолжительным стимулятором «финансовой революции» в Европе была война. Финансовое бремя страны эпохи Филиппа II и времен Наполеона различалось на порядок, и это была достаточно существенная разница. Расходы на войну в XVI веке могли исчисляться миллионами фунтов стерлингов, тогда как к концу XVII века это уже были десятки миллионов, а к концу войны с Наполеоном главные ее участники тратили на нее до ста миллионов фунтов стерлингов в год. Вопрос о том, были ли эти частые и затяжные столкновения великих держав, говоря экономическим языком, стимулом или тормозом для коммерции и промышленного развития Запада, не имеет однозначного ответа. Все зависит в основном от того, пытаемся ли мы оценить рост показателей страны в абсолютных величинах либо относительное благосостояние и мощь до и после продолжительного военного конфликта {129} 129 Эта бесконечная дискуссия хорошо описана в работах [1210 и 929], а также во многих книгах и статьях, появившихся позднее. См. введение и библиографию к [1373]. . Очевидно, что даже самые процветающие и «современные» государства XVIII века были не способны финансировать свое участие в войне из одних лишь текущих доходов. Кроме того, резкое повышение налогов, даже при отлаженном механизме их сбора, могло спровоцировать внутренние волнения в стране, чего опасались все режимы без исключения (особенно при наличии одновременно еще и внешней угрозы).

Следовательно, единственно возможным для правительства вариантом полноценного финансирования войны были заимствования. Это включало в себя продажу облигаций, должностей, а еще лучше — свободно обращающихся долгосрочных процентных ценных бумаг всем, кто готов был одолжить государству денег. Имея гарантированный приток средств, чиновники могли вовремя платить военным подрядчикам, поставщикам продовольствия, кораблестроителям, а также выплачивать денежное довольствие солдатам, матросам и офицерам. Во многих отношениях такого рода двусторонняя система привлечения и одновременного расходования огромных сумм действовала подобно кузнечным мехам, раздувавшим огонь, в котором выплавлялся западный капитализм и самое понятие «национальное государство».

Но каким бы естественным это ни казалось сейчас, важно еще раз подчеркнуть, что успех всей описанной выше системы зависел от двух главных факторов: достаточно эффективного механизма организации займов и поддержания правительством своего «кредитного рейтинга» на финансовых рынках. И в том и в другом отношении Соединенным провинциям не было равных. Это неудивительно, учитывая, что в правительстве сидели коммерсанты, которые желали, чтобы государство функционировало на тех же принципах финансового здравомыслия, какими руководствуются, скажем, акционерные компании. Поэтому Генеральные штаты Нидерландов, эффективно и регулярно повышавшие налоги, чтобы покрыть растущие расходы правительства, могли удерживать очень низкие ставки по займам, не позволяя таким образом выплатам по долгам стать чрезмерно обременительными. Выстроенную систему усиливала и активная финансовая политика Амстердама. В результате у Соединенных провинций вскоре сложилась репутация международного расчетного, валютного и кредитного центра, что естественно привело к формированию соответствующей структуры и атмосферы, где долгосрочные государственные долговые обязательства воспринимались как абсолютно нормальное явление. Превратившись в голландский центр «избыточного капитала», Амстердам вскоре смог начать инвестировать в акции зарубежных компаний и, что еще важнее, принимать участие в операциях с облигациями, выпускаемыми правительствами других государств, особенно в военное время {130} 130 См. [219, vol. 2 (Parker G. Emergence of Modern Finance); 1323, vol. 2, p. 57ff; 1367; 57, особ. ch. 6]. Кроме того, см. [1065]. .

Нет нужды разбирать здесь влияние всего происходившего на экономику Соединенных провинций, хотя очевидно, что Амстердам не стал бы финансовой столицей континента, не имея поддержки в первую очередь в виде растущей коммерческой и производственной базы. Более того, долгосрочные последствия были, возможно, не самыми благоприятными, так как устойчивый доход, получаемый правительством от выдачи государственных кредитов, все больше и больше превращал страну из производителя в рантье, чьи банкиры к концу XVIII века уже неохотно вкладывали свои деньги в рискованные масштабные промышленные проекты. В то же время легкость привлечения займов в конечном счете привела к образованию у голландского правительства огромного долга, выплачиваемого из собираемых акцизов, которые, в свою очередь, взвинтили зарплаты и цены до неконкурентоспособного уровня {131} 131 См. обсуждение данного вопроса в работах [1366, р. 22–47; 1367], а также [1236, р. 107–141; 1366, р. 114–127; 1379, ch. 7; 702, р. 620ff]. .

Что еще важнее, подписываясь на займы того или иного иностранного государства, голландцы в меньшей степени беспокоились о конфессии и идеологии своего клиента, чем о его финансовом состоянии и надежности как заемщика. Соответственно условия кредитов для таких европейских держав, как Россия, Испания, Австрия, Польша и Швеция, могут рассматриваться как оценка их экономического потенциала, имущественного залога, предложенного банкирам в обеспечение, статистики выплат процентов и премий по предыдущим займам, и, в конечном счете, их потенциальных возможностей с наименьшими потерями пережить очередную войну между великими державами. Таким образом, резкое падение курса польских государственных ценных бумаг в конце XVIII века и, наоборот, из года в год значительное укрепление (на что зачастую мало кто обращает внимание) кредита доверия к австрийским бумагам отражали относительный уровень живучести данных государств {132} 132 См. [1065, ch. 6–7]. .

Но лучшим примером взаимосвязи финансовых возможностей и политического могущества являются два непримиримых противника того времени — Великобритания и Франция. Исход их конфликта влиял на баланс сил в Европе, поэтому следует поговорить об этом немного подробнее. Устоявшееся представление о том, что в XVIII веке Великобритания демонстрировала небывалые темпы роста как в сфере коммерции, так и промышленного производства, непоколебимый уровень доверия к себе как к заемщику, а также наличие гибкой системы «социальных лифтов», в отличие от старорежимной Франции со своим сомнительным военным превосходством, экономической отсталостью и закоснелой классовой системой, больше не кажется достоверным. В какой-то степени французская система налогообложения была менее регрессивной, чем британская. Французская экономика в XVIII веке также демонстрировала все признаки движения в сторону промышленной революции, даже несмотря на ограниченные запасы таких стратегически важных ресурсов, как уголь. В стране производилось значительное количество различного вооружения. Здесь трудилось множество искусных ремесленников. Были во Франции и свои яркие личности среди предпринимателей {133} 133 Общее сравнение экономики, финансовой политики и фискальной системы Франции и Британской империи вы можете найти здесь: [1323, vol. 2, ch. 3 и 6; 852, р. 601–649; 263, р. 254–291; 819, особ. ch. 6; 254, р. 429–41]. Краткий синопсис см. [729, р. 115ff], . Имея превосходство в численности населения и более обширные сельхозугодия, Франция была намного богаче своего островного соседа. Ни одно из западноевропейских государств не могло тягаться с ней и по объему государственных доходов и размеру армии. Государственный дирижизм, царствовавший тогда во Франции, в сравнении с политикой Вестминстера, основанной на принципах многопартийности, представлял собой более последовательную и предсказуемую систему. В итоге, глядя на противоположный берег Ла-Манша, британцы больше думали о слабых, чем о сильных сторонах своей страны.