Евгения Иванова - Ад-184 [Советские военнопленные, бывшие узники вяземских «дулагов», вспоминают]

Так я стала воином 2-й стрелковой дивизии ополчения Сталинского района города Москвы. Моя мечта сбылась: я в действующей армии, у меня есть фронтовой адрес: Действующая армия, ППС 929, медсанбат. Свои косы я аккуратно завернула в мешочек, кончики обрезала, чтобы послать маме.

Девчонки поздравили меня с принятием воинской присяги.

…1 сентября пришел приказ послать вместе с солдатами 133-й Сибирской дивизии медсестер и санинструкторов на передовую. Мы с санитарными сумками уселись в замаскированные грузовики и поехали на запад. Мы ехали лесными дорогами, покрытыми воронками из-под бомб, над головами пролетали фашистские самолеты, сбрасывая бомбы на шоссе, их истребители гонялись за каждым живым человеком, а в это время очень много беженцев шло по дорогам на восток, убегая от озверевших садистов, которые жгли населенные пункты, убивали женщин, детей, не щадили стариков. Они везли и несли свой небогатый скарб, гнали перед собой истощенный домашний скот, они были до того изнурены, что еле передвигали ноги. Шло много детей без родителей. Много раненых двигалось на восток, к Москве. И вот мы почувствовали запах гари и раскаленного железа, перед нами открылась панорама из огня, пламя, пепла и дыма. От огня ярко полыхало зарево. Мы прибыли к полевому госпиталю фронтовой полосы. Две недели не спавши, мы лазали по окопам и воронкам, вытаскивая и перевязывая раненых, затем перетаскивали их на себе к полевому госпиталю, где им оказывалась хирургическая помощь. Мы сдавали раненых и ползли обратно под пулями и минометными выстрелами, под грохот артиллерийских снарядов. Мы не знали усталости, какая-то неведомая сила влекла нас на помощь нашим родным защитникам. Две недели ползали мы по окопам и воронкам, вытаскивая раненых, откапывая заваленных землей; это мы, комсомольцы тридцатых годов, не щадя своих жизней, делали все возможное, чтобы спасти раненых. На вторую неделю я притащила своего раненого на шинели и упала у его ног. Я не могла больше двигаться, и под грохот орудийных выстрелов и свист летящих бомб я уснула как убитая.

Да, молодым все по плечу. Очень много раненых проходило через деревню, мы даже не могли всем сделать перевязки, а они все шли и шли на восток, к Вязьме. В их нестройных колоннах были красноармейцы всех родов войск — и молодые, и пожилые.

Мы проходили по 72 км в сутки, отступая к Вязьме. Фашисты без конца обстреливали нас с самолетов, раненых было очень много, я еле-еле успевала их перевязать. Не знаю, как хватило сил.

10 октября Вязьма была окружена, а вся 32-я армия (19-я армия), в которую входила наша 2-я стрелковая дивизия народного ополчения, попала в окружение, но мы продолжали бить фашистов, мы старались как можно дольше сдерживать противника, чтобы они не так быстро продвигались к нашей столице Москве.

Около деревни (с. Богородицкое) был намечен прорыв окружения. Ужас, что было в этом месте. Фашистские стервятники бомбили переправу, перемешивая на своем пути людей, лошадей и нашу технику. Воздух был накален до предела, земля была перемешана с кровью, отовсюду были слышны стоны и крики раненых. Наш батальон подошел к переправе, оставив тридцать человек заградотряда для прикрытия нашего отступления.

Вдруг! Из-за леса по нашему батальону стали стрелять из минометов, кругом свистели осколки. Я… почувствовала, как голова моя налилась свинцом, осколки около шейного позвонка и в левую лопатку сразили меня, снайперская пуля прошила мне обе коленки. Я уже больше ничего не слышала и не видела. Мне показалось, что вокруг мертвая тишина, хотя бой еще продолжался.

Очнулась я, лежа на соломе в каком-то сарае, рядом со мной лежала медицинская сестра с осколком снаряда в груди. Около нее сидел старший лейтенант — артиллерист. Он попрощался с ней и выбежал. Девушка прохрипела еле слышно, что она Люба Лебедева из Ленинграда, и, тяжело вздохнув, умерла на моих глазах, эта красивая молодая девушка. В сарае было много раненых и никакой медицинской помощи, и нечего было пить и есть.

Почти все раненые были ополченцами.

Крыша сарая, да и весь сарай были в больших щелях, из которых хлопьями валил снег, и мы ловили эти снежинки ртами, чтобы хотя бы утолить жажду. Я часто теряла сознание из-за осколка в правом виске, я ощупывала рукой этот кусочек металла. Сапоги мои были наполнены кровью, и я не могла повернуть голову из-за большого осколка около шейного позвонка. Немцы ворвались в сарай в своих мышиных шинелях с металлическими бляхами на груди и с автоматами в руках. Они боялись даже раненых. Переводчик стал спрашивать, есть ли комиссары, политруки, командиры и евреи. Они снимали с раненых часы и сапоги. Любу Лебедеву выбросили из сарая на снег и еще человек шестнадцать, умерших от ран красноармейцев. Живых прикладами стали выгонять из сарая. Кто не мог встать — того пристреливали. Я еще поднялась, сапоги мои сняли, комсомольский билет ночью я, разорвав на мелкие кусочки, кое-как сумела проглотить. Нас погнали к Вязьме.

Колонну раненых вели солдаты фельджандармерии в черных кожаных плащах с капюшонами и собаками на цепях. Ноги мои еле передвигались. Легкораненые матросы понесли меня на руках. Многие раненые не смогли дойти до Вязьмы, их пристреливали, и они оставались лежать на дороге.

Когда мы приехали в Вязьму, вся центральная площадь была заполнена военнопленными, кругом светили прожекторы и играли немецкие марши. Около нас остановилась машина с киноаппаратом, немцы снимали документальный фильм. К повозке подошел немецкий офицер и крикнул: „Ауфштейн, кляйне югенд, шнель ауфштейн!“ („Встать, маленький мальчик, быстро встать!“) — и два солдата подняли меня с повозки. Площадь была покрыта снегом, который таял под ногами наших родных красноармейцев.

Офицер поставил меня в круг, сделанный из фашистских солдат, переводчик стал в рупор кричать, что скоро они займут Москву, что наших солдат больше нет, а воюют одни дети. Я закрыла лицо руками. Офицер стал отдергивать их, и я впилась зубами в его жирную руку.

Он закричал от боли, ударил сапогом в живот, и я покатилась под повозку.

Очнулась я на территории военного госпиталя под лестницей инфекционного отделения, лежала на голом цементном полу. Кругом вонь. Много мертвых.

Сутки я провалялась. Наутро услышала знакомый голос комсорга нашего медсанбата Валентины Горбик. Я позвала ее, она попросила санитаров, меня положили на носилки и понесли на второй этаж, в операционную. Профессор Попов удалил два осколка из головы и один большой около шейного позвонка. Он поцеловал меня и сказал, что я родилась „в рубашке“. Меня обработали, сделали перевязки и положили в палату на солому. Палата вся была заполнена до отказа ранеными красноармейцами. Большинство из них были народные ополченцы: молодые и совсем пожилые. У некоторых раненых были оторваны руки и ноги. Рядом со мной лежал молодой моряк из морской пехоты, левая нога его была ампутирована.