Геннадий Смолин - Моцарт. Посланец из иного мира [Мистико-эзотерическое расследование]

Франца Хофдемеля обнаружили, только сломав вторую дверь: он лежал на своей кровати с перерезанным горлом, еще сжимая в руке нож, — Франц покончил с собой.

Странности продолжались. Та же «Венская газета» назвала дату смерти Франца Хофдемеля 10 декабря, то есть его день похорон. Разумеется, тоже неслучайно. Судите сами. На Грюнангерштрассе, 10 великий маэстро был частым гостем. Во-первых, они были с Францем братья по масонской ложе, ну, а во-вторых, Вольфганг музицировал, давая мне уроки на клавире. По всему было видно, что Вольфганг души во мне не чаял, преклоняясь перед сочетанием моей неотразимости салонной леди и многогранностью творческой натуры. Из всего этого вылепили примитивный адюльтер.

Потом в одной венской газете от 21 декабря 1791 года сообщалось, что сама ее величество императрица взяла под свое покровительство меня, как вдову самоубийцы, как только миновала угроза жизни, и что меня отправили к отцу в Брюнн, чтобы благополучно разрешиться вторым ребенком.

Хотя, мой дорогой герр Дейм-Мюллер, невооруженным глазом было видно, как королевский двор и лично сам Леопольд II осуществляли строгий патронаж надо мной, чтобы локализовать и скрыть похороны вдруг умершего Моцарта за ширму случившейся у нас трагедии. Высылая в отчий дом меня, кайзер якобы спасал несчастную женщину от назойливых репортеров. В то же время, монарх стремился показать, как он разгневан происшедшим, недвусмысленно намекая на некую нашу «любовную интригу», интригу Магдалены и Моцарта. На это же указывало и то, что император великодушно позволил мне похоронить моего мужа Франца Хофдемеля на кладбище в отдельной могиле, как христианина и добропорядочного католика, а не самоубийцу (ведь, в соответствии с порядком, палач бросал в безвестную яму покончившего с собой, труп которого предварительно зашивали в коровью шкуру).

Совпадение это или нет, но происшедшая наша фамильная трагедия напрочь отодвинула смерть великого Вольфганга Амадея.

Почему смерть Моцарта скрыли, словно позор, вместо того, чтобы обставить торжественно, как кончину великого мастера или вельможи? Ведь в обычаях нашей эпохи, венцы умели хоронить с помпой. А тут фигурирует некая узкая группка лиц, даже не дошедшая до безымянной могилы. В этом-то всеобщем умолчании (похожем скорее на заговор), которое окружало тайну загадочной смерти молодого и знаменитого композитора, а затем последовавшие за этим не менее загадочные похороны и погребение, и зарыта пресловутая собака.

Да, герр Дейм-Мюллер, вопреки той лжи, которую Констанция поведала свету, я дважды виделась с Вольфгангом. Я приходила в квартиру к Моцартам беспрепятственно, вплоть до его смерти. Первая встреча прошла за две недели до кончины великого композитора. Констанция с Зюсмайром были на лечебных водах в Бадене. Моцарт оставался по сути один — служанка Леонора или, как он ее называл, фрау Лорль не в счет. Я только повстречала у Вольфганга доктора Николауса Клоссета, который, оказывается, методично посещал слегшего от недуга маэстро.

Если в июле 1791 года Вольферль жаловался на боли в пояснице, слабость, депрессии, обмороки, крайнюю раздражительность, боязливость и неустойчивость настроения, то в ноябре у него был уже целый букет: рвота, общий отек, дурной запах, жар. Несмотря на это, Моцарт записывал музыку на нотную бумагу и был работоспособен до последнего момента. Эпизодически приходила свояченица Моцарта Зофи Хайбль, она сшила со своей мамашей Цецилией Вебер для Моцарта специальную ночную сорочку, так как он не мог поворачиваться в постели, — его тело, а также руки и ноги опухли.

Я не узнала Вольфганга, он плохо выглядел; лицо маэстро стало совсем бледным; его мучили головные боли. Но по его печальным глазам были видны таящиеся в душе порывы любви, которые с трудом пробивались сквозь измученную болезнью оболочку его несчастного тела.

Какое это было счастье — видеть его. Как я любила его изумленные большие глаза, крупный упрямый нос и пухлые губы. Как я люблю его поныне. Мы провели в той громадной комнате его дома бесконечно короткую ночь. Это был предрассветный час, самый темный в ночи. Я взяла его за руку и погладила лоб. Он улыбнулся, и в этой улыбке я увидела, что происходит, когда страсть вступает в пределы смерти. Она не умирает, она лишь превращается в некую тончайшую субстанцию, полную света жизни.

Он поведал мне о том, чего хотели от него те, кто точно рассчитал час его смерти, — они являлись ему то на улице, то приходили ночью, прямо домой. И именно в те моменты, когда у маэстро начиналась обморочная лихорадка. Они пообещали вернуть ему жизнь и исполнить все его желания, только он должен стать не тем, кто он есть. Вольфганг в гневе выгнал их вон, а потом он рассказывал мне, плача навзрыд, не обращая внимания, что кто-то услышит его. Он мне рассказывал сквозь слезы, стоявшие в глазах, что жизнь начиналась так прекрасно, что он еще недавно был полон новых задач и свершений. Его «Волшебная флейта» открывала совершенно иные горизонты творчества, и вот у истоков этого нового парадиза, роскошества замыслов, была запущена испытанная машина смерти или попросту средневековая аптека, медленно, но верно убивавшая его изнутри, безжалостно руша материальную оболочку, изгоняя его душу вон. Вопрос времени: сколько продержится его бренное тело — несколько дней, неделю или месяц?

— Мария, нам нужно расстаться — прямо сейчас, немедленно, — глядя с любовью в глазах, сказал он мне. — Иначе этот черный вихрь закружит и поглотит тебя.

Не было ни горьких упреков, ни слов прощения. К чему они? Он с мольбой в голосе попросил только:

— Мария, держи язык за зубами и будь подальше. Ты сама сумеешь защитить себя своими достоинствами.

Но тут я решилась и сказала:

— Вольфганг, если у нас будет сын, то я назову его твоим именем.

Он как-то неестественно рассмеялся, затем так светло и тихо проговорил:

— Спасибо, милая Магдалена, ты меня окрылила, я — счастлив, и счастлив навсегда.

Потом умоляюще посмотрел на меня и тихо проговорил:

— Уходи, любовь моя, пожалуйста, а то я буду переживать за тебя и нашего, нашего сына.

Я не пролила ни слезинки. Я только молила Всевышнего, чтобы Он позволил мне быть рядом с ним в его последний час. Я знала, что мои молитвы будут услышаны. Бог не мог отказать мне в этом. Я отправилась домой и стала ждать.

Подле его постели была свояченица Констанции Зофи Хайбл. Это была простая, но искренняя женщина. Мы с ней нашли общий язык. По непонятным мне причинам Констанции не было — она как будто пряталась где-то; иногда появлялся его секретарь Зюсмайр, молчаливый молодой человек, и тут же исчезал.

Уже много позже, перебирая то, что рассказывала мне Констанция у меня дома «на посиделках»: про свое детство, юность, я пришла к неожиданному выводу: она тоже была как-то замешана во всем том, что случилось с Вольфгангом Моцартом и трагедией в нашем доме — смертью моего мужа Франца Хофдемеля. Судите сами, герр Дейм-Мюллер. Таковы мои размышления на сей счет»