Геннадий Смолин - Моцарт. Посланец из иного мира [Мистико-эзотерическое расследование]

Вспомним текст «Волшебной флейты»:

«Оратор:Но если он сложит голову таким молодым?

Зарастро:Значит, он отдан Осирису и Изиде и вкусит радости богов раньше нас. Пусть Тамино со спутниками введут в храм».

В этом-то и заключена была ошеломляющая новизна текста «Волшебной флейты», что духовно-идейное четвертое измерение здесь выставлялось на всеобщее обозрение: Мастером можно стать только путем высшей жертвы, а именно через пожертвование собственной жизни, чем достигается более высокая жизнь в более высоком, тесно побратанном мире. Здесь же выбрана что ни на есть превосходная степень драматизма.

С точки зрения парадигмы заговора и конспирологии лучше, если обо всем этом будет знать как можно меньше «посвященных»! Факты не должны всплыть на поверхность. Именно поэтому кончину Моцарта нужно было повернуть так, чтобы слушатель в партере «прозрел» сам и определил, что Моцарт работал буквально себе на погибель.

Что здесь главное? Моцарт был загублен при помощи тайных языческих обычаев, верный католик сошел в могилу по дохристианскому ритуалу! Вероятнее всего, речь тут идет о крупнейшем скандале на религиозной почве, какой только случался в ХVIII столетии в области изящных искусств!

Таким образом, любыми средствами, при любых обстоятельствах все это просто необходимо было как-то «замять».

Вот тут-то и понадобился отвлекающий ход, наживка для просвещенных дилетантов. На свет Божий всплыл «Реквием», вернее будет сказать — «Реквием-легенда»!

Утром, как и договаривались с моим знакомым клерком, я позвонил в турагенство. Счастливый случай и деньги сделали свое: во второй половине дня у меня уже был билет на утренний рейс, оформлена шенгенская виза, загранпаспорт и турвояж лежали в кармане.

С вечера я усердно готовился к предстоящему вояжу в Германию. Тщательно помылся, побрился, побросал в сумку кое-какие вещи (на всякий случай взял рукописи и открытку от Веры Сергеевны) и вызвал такси. В дверях я в последний раз оглянулся на разбросанные по полу книги и листы бумаги. Творческий хаос мне не понравился. И я мысленно поклялся по возвращении сразу же приняться за уборку. Ладно, пусть будет так, главное — это остаться в живых и вернуться в Москву.

Запирая дверь, я вдруг осознал, что еду к единственному человеку на свете, способному распутать все узлы, — к баронессе Вере Лурье. Движение — это жизнь: стоит только принять решение: «вперед», как тут же уходят прочь все сомнения, страхи, рушатся барьеры, а впереди открывается широкая прямая дорога.

Вера Лурье, конечно же, подскажет мне все, что я должен выполнить, или укажет путь к этому. Ведь она написала в открытке, что есть и другие варианты!

Сначала Моцарт преследовал меня; настал мой черед гнаться за ним. Я не знал, куда заведет меня эта погоня. Может, в знаменитую «Канатчикову дачу», с диагнозом «параноидальная шизофрения». Может, смерть настигнет меня в обличье человека в сером, который и не человек вовсе, а некий фантом из Зазеркалья.

А может, я просто окажусь в незнакомом городе, один-одинешенек, без планов и надежд. Нищий, всеми брошенный. Но какая разница! Раз уж оказался в воде, то придется выплывать.

В Берлине я позвонил Николаю Митченко и попросил помочь мне взять напрокат машину.

Он мигом откликнулся, снабдил меня путеводителем с приложенной полной картой Falk или ADAC — картой центра Берлина и окрестностей.

И я отправился за город. В Берлине за рулем было спокойнее и увереннее, чем в Москве. Над всем довлел его величество порядок. Поля, которые в прежний мой приезд были зелены и пестрели цветами, теперь покрылись позолотой. Странно, но я вдруг почувствовал, что еду домой. Моя нелюбовь к новому фешенебельному Берлину усугублялась нелепостью этого ощущения, но я ничего не мог с ним поделать. С тревогой думал о Вере Лурье, как прилежный ученик о встрече с любимой учительницей после летних каникул.

Наконец я свернул с главной дороги к коттеджу. Кругом стояла тишина — такая же глубокая, всеобъемлющая тишина, которая поразила меня в прошлый раз.

Я не стал подъезжать прямиком к коттеджу, а припарковал машину за двести метров от него — за садом Веры Лурье, под раскидистым деревом. И дальше пошел пешком. На случай, если придется удирать, а я был готов к такому раскладу.

Вот и коттедж, ослепленный солнечным светом. Он был какой-то отчужденный, словно неживой. Мне, как усталому путнику после долгой дороги, захотелось восхитительного сладкого чая с приятным восточным ароматом. Как тогда, во время моего первого приезда в Вильмерсдорф…

Я привычно подошел сосновым воротам и просигналил звонком валдайского колокольчика. В ответ на звук этого колокольца повисла пугающая тишина. Снова дал сигнал. И вдруг послышался мягкий девичий голос:

— Was es Ihnen notwendig ist? (Что Вам нужно?)

— Ich heisse Maxim, der Freund frau Lourie. Berichten Sie, bitte, dass ich aus Russland angekommen bin (Я Максим, друг фрау Лурье. Передайте, пожалуйста, что я прибыл из России.).

— О, Макс, вы, наконец-то! Дверь отперта, проходите, пожалуйста, — радостно проговорил девичий голос на чистом русском языке; и тут же щелкнули автоматически отпираемые запоры.

Как и в тот раз, навстречу мне вышла прислуга — девушка со славянской внешностью и, обняв меня, заплакала. Потом она проводила меня в комнату, залитую дневным светом.

Я растерялся, панически подумал: «Где Вера Сергеевна? Что с ней?».

Надежда, — так звали девушку, — будто прочитала мои мысли и, подняв залитое слезами лицо, сказала:

— Веры Сергеевны больше нет, она ушла.

В коттедже было прохладно и чуточку сыро. Вся мебель стояла, как и прежде, впечатление было такое, что хозяйка только покинула квартиру и скоро вернется. Если бы не спертый, затхлый воздух давно не проветриваемого помещения. В промельки штор сочился свет, окрашивая убранство комнаты бледно-сливочным и даже кофейным цветом.

На столике в прихожей лежали несколько нераспечатанных писем: одно из Англии, конверт из США с официальной печатью, три открытки и журнал «Нейшнл Джиогрэфик». Надежда взяла их с собой, и мы переступили порог гостиной, где я впервые встретился с Верой Сергеевной. Комната так же, как и тогда, была залита дневным светом. Переступив порог помещения, я вновь почувствовал ощущение неловкости и парализующую немоту.

Я подошел к столику, где лежали конверты, несколько чистых листов бумаги и ручка, и обнаружил там фотографию Веры Лурье в черной рамке. На ней по-немецки было выведено: