Фернан Бродель - Структуры повседневности: возможное и невозможное

Если город не оставил деревне совершенную монополию возделывания сельскохозяйственных культур и разведения скота, то и деревня в свою очередь не отступилась от всякой промысловой деятельности в пользу близлежащих городов. Она имела в ней свою долю, хотя обычно это бывала та доля, какую ей соблаговолили оставить. Прежде всего, деревня никогда не оставалась без ремесленников. Колесо повозки изготовлял и ремонтировал на месте, здесь же в деревне, тележник; ошиновку его делал кузнец (техника горячей ошиновки распространилась в конце XV в.), в каждой деревне был свой коваль, и такие работы просуществовали во Франции вплоть до начала XX в. Больше того, во Фландрии и в других местах, где в XI и XII вв. установилась своего рода промышленная монополия городов, с XV–XVI вв. возник обширный отток городских производств к сельским окраинам в поисках более дешевой рабочей силы и за пределы досягаемости городских цехов, их опеки и мелочного контроля. Город, который контролировал таких жалких сельских ремесленников и за пределами своих стен и господствовал над ними, ничего при таком «исходе» не терял. С XVII в. и еще более в следующем столетии деревня снова возьмет на свои слабые плечи весьма большую долю ремесленных занятий.

Снабжение Бильбао с помощью судов и караванов мулов. Товары разгружают и укладывают в склады. Деталь гравюры Франсиско Антонио Рихтера (конец XVIII в.). «Вид благороднейшего города Бильбао» ( Vista de la muy noble villa de Bilbao ). ( Коллекция автора .)

Такое же разделение происходило и в других районах, скажем в России, в Индии, в Китае, только шло оно по-другому. В России решение преобладающей части промышленных задач оставалось за деревнями, жившими натуральным хозяйством. Городские поселения не господствовали над ними и не тревожили их, как то делали города Запада. Здесь еще не было подлинной конкуренции между горожанами и крестьянами. Причина этого очевидна: медленный подъем городов. Конечно, существовало несколько крупных городов, невзирая на те беды, что на них обрушивались (Москва, спаленная татарами в 1571 г. и выжженная поляками в 1611 г., тем не менее в 1636 г. насчитывала 40 тыс. домов) {1456} , но в слабоурбанизованной стране деревни по необходимости вынуждены были все делать сами. А кроме того, крупные земельные собственники устраивали, используя своих крепостных, рентабельные промышленные заведения, и не одна только долгая русская зима была ответственна за оживленную деятельность этих сельских жителей {1457} .

Точно так же была самодостаточной деревня в Индии: активная община, способная в случае необходимости переместиться целиком, чтобы избежать той или иной опасности или слишком тяжкого угнетения. Она платила городу общую дань, но прибегала к нему лишь в поисках немногих товаров (например, железных орудий). Аналогичным образом и в Китае деревенский ремесленник находил в обработке шелка или хлопка дополнительный источник дохода в своей нелегкой жизни. Его низкий жизненный уровень делал его опаснейшим конкурентом городского ремесленника. В 1793 г. в окрестностях Пекина английский путешественник поражался и восторгался невероятной работой крестьянок, что при разведении шелковичного червя, что при прядении хлопка: «И наконец, они изготовляют их [китайцев] ткани, ибо женщины эти — единственные ткачи в Империи» {1458} .

Если бы город не обеспечивал своего пополнения новыми людьми, он бы перестал жить. Он притягивал новичков. А зачастую они приходили сами по себе, привлекаемые его просвещенностью, его реальными или кажущимися вольностями, его лучшими заработками. Новые люди прибывали и потому, что сначала деревни, а потом также и другие города более в них не нуждались и попросту их отторгали. Обычным и прочным было сочетание бедной области эмиграции и оживленного города: Фриули и Венеции ( фриулы — Furlarni — давали ей чернорабочих и слуг), обеих Кабилий и корсарского Алжира (горцы приходили возделывать огороды и сады города и его окрестностей), Марселя и Корсики, городов Прованса и альпийских горцев ( gavots ), Лондона и ирландцев… Но у всякого огромного города будет десять, сто источников набора рабочей силы одновременно.

В 1788 г. в Париже «те, кого именуют чернорабочими, почти все — чужие [ sic! ]. Савояры — чистильщики сапог, полотеры и пильщики дров; овернцы… почти все водоносы; уроженцы Лимузена — каменщики; лионцы обычно крючники и носильщики портшезов; нормандцы — каменотесы, мостильщики улиц и коробейники, починщики фаянсовых изделий, торговцы кроличьими шкурками; гасконцы — цирюльники или карабены [т. е. ученики брадобреев]; лотарингцы — странствующие сапожники, известные под названием холодных сапожников. Савояры живут в предместьях; они расселяются по комнатам, из коих каждая возглавляется начальником, или старым савояром, который состоит экономом и воспитателем этих ребятишек, покуда они не достигнут такого возраста, чтобы позаботиться о себе самим». Какой-нибудь овернец, торгующий кроличьими шкурками, скупающий их в розницу и перепродающий оптом, ходит туда-сюда «до того перегруженный, что тщетно пытаешься углядеть его голову и руки». И вся эта беднота, как и полагается, одевалась у тряпичников набережной Ла-Феррай или Ла-Межиссери, где все выменивалось: «Кто-нибудь входит в лавчонку черным, как ворон, а выходит оттуда зеленым, как попугай» {1459} .

Города принимали не только нищих. Они пополнялись и «высококачественным» материалом в ущерб буржуазии соседних или дальних городов: богатыми купцами, мастерами и ремесленниками, чьих услуг иной раз добивались наперебой, наемниками, судовыми лоцманами, прославленными учителями и врачами, инженерами, архитекторами, живописцами… Можно было бы, скажем, зафиксировать на карте Центральной и Северной Италии пункты, откуда приходили в XVI в. во Флоренцию подмастерья и мастера ее суконного производства ( Arte della Lana ); в предыдущем столетии они постоянно прибывали из далеких Нидерландов {1460} . Равным образом можно было бы нанести на карту места, откуда появлялись новые граждане оживленных городов, будь то, например, Мец {1461} или даже Амстердам между 1575 и 1614 гг. {1462} Всякий раз это бросало бы свет на обширное пространство, связанное с жизнью такого города. Быть может, в конечном счете то самое пространство, которое можно бы было ограничить радиусом его торговых связей, отметив деревни, города, рынки, принявшие его систему мер, или его монету, или и то и другое, либо же при случае говорившие на его особом диалекте.

То было вынужденное и непрерывное пополнение. С биологической точки зрения до XIX в. город почти не знал превышения рождаемости над смертностью. В нем наблюдалась чрезмерно высокая смертность {1463} . Если город рос, то он не мог этого делать сам по себе. Да и с социальной точки зрения он оставлял «низкие» работы для пришлого люда; как и нашим современным перенапряженным экономикам, ему нужен был для услуг североафриканец или пуэрториканец, пролетариат, который быстро расходовался и который должен был быстро восстанавливаться. «Деревенские подонки становятся городскими», — писал Себастьен Мерсье по поводу парижской прислуги, ее, как сообщают нам, 150-тысячной армии {1464} . Существование такого приниженного нищего пролетариата было отличительной чертой любого большого города.