Петр Кропоткин - Этика. Том I. Происхождение и развитие нравственности.

В этом же своем произведении Платон, устами Сократа, утверждает и доказывает, что любовь неразрывна с добром и красотой. Любовь, говорит Сократ в „Пире”, состоит в том, „чтобы творить в прекрасном и при том как физически, так и духовно“. Любовь стремится приобщиться к добру и прекрасному, и таким образом, любовь сводится, в конце концов, к исканию добра и красоты.

„Красота, находящаяся в одном каком нибудь теле, сродни той красоте, которая находится во всех других телах, поняв это, человек должен полюбить всякие прекрасные формы… и должен душевную красоту ценить гораздо выше, нежели красоту телесную, и таким путем он придет к созерцанию красоты, которая состоит в исполнении своих обязанностей и тогда он уразумеет, что прекрасное везде тождественно, и тогда красота формы не будет для него чем–то значительным… Достигнув такой степени понимания красоты, человек, говорит Платон, „увидит нечто удивительно-прекрасное по своей природе” — „красоту вечную, не сотворенную и не погибающую красоту, которая не увеличивается, но и не оскудевает, красоту неизменную во всех частях, во все времена, во всех отношениях, во всех местах и для всех людей. Доходя до высшей степени идеализма, Платон добавляет, что „эта красота не предстанет, как нечто, находящееся в чем нибудь хотя бы, например, в каком нибудь живом существе, на земле или на небе, или в каком нибудь ином предмете, но как нечто такое, что, будучи однородным, существует всегда независимо само по себе и в себе самом” иначе говоря, как понятие нашего разума и чувств, — как Идея [57] Платон. Пир. гл. XXVIII и XXIX. .

Таков был идеализм Платона; а потому не удивительно, что он имеет сторонников до настоящего времени. С одной стороны, он открывал путь многочисленной школе „Эвдемонистов”, до сих пор преобладающих в Этике и утверждающих (также, как это утверждали раньше Платона софисты, а после него Эпикур и его последователи), что все, что делает человек он делает для того, „чтобы ему было хорошо”; причем Платон, конечно, понимал это „хорошо” не в узком смысле радостей полу-человека и полу-животного, а в том, высшем смысле, который он определил в разговорах „Лахес” и „Пир”. Но, с другой стороны, вводя тут же понятие о „душе” и „красоте”, как о чем–то, стоящем, правда, в природе, но выше ее, он готовил путь для религиозной этики, и потому он остался, вплоть до нашего времени, любимцем религиозных мыслителей. Он был их предшественником. Замечательно, однако, то, что его высокое понимание природы и нравственной красоты в природе, — не достаточно оцененное до сих пор, как религиозною этикою, так и не религиозною, — отделяет его как от той, так и от другой.

Во второй половине своей жизни, когда Платон подпал под влияние Пифагорейцеви пытался, при содействии Сиракузского тирана (диктатора, или самодержца) Дионисия, создать государство по своему плану, который он изложил в сочинениях „Государство” и „Законы” (продукт уже дряхлеющего ума), он был уже не тем идеалистом, как в первой части своей жизни и учительства. В своем идеальном государстве, как на это с горечью указал великий его почитатель Влад. Соловьев, Платон не только сохранил рабство, но и смертную казнь рабу за недонесение, и гражданам вообще за неуважение к установленной религии. Он призывал, таким образом, людей совершить то самое преступление, которое в молодости так глубоко возмутило его, когда в силу той же религиозной нетерпимости казнен был его учитель Сократ. „Эрос”, т. е. любовь, которую Платон проповедовал в такой дивной форме, не удержал его от похвалы тех самых преступлений, в которые впала впоследствии и Христианская Церковь, не смотря на проповедь любви ее основателя.

Аристотель. — Среднее положение между естественно-научным и метафизическим пониманием нравственности занимает учение Аристотеляжившего в четвертом веке (с 384-го по 322 год).

Об‘яснения наших нравственных понятий Аристотель искал не в высшем Разуме и не в мировой Идее, как это делал Платон, а в действительной жизни людей: в их исканиях своего счастья и своей пользы и в разуме человека. В этих исканиях — учил он — вырабатывались две главные общественные добродетели: дружба, т. е. любовь к людям (мы сказали бы теперь общительность) и справедливость; но справедливость он понимал, как мы увидим ниже, не в смысле равноправия.

В философии Аристотеля мы впервые имеем, таким образом, самоутверждение человеческого разума. Также, как Платон, он думал, что источник разума — божество; но это божество, — хотя оно есть источник „разума и движения в мире”, — не вмешивается в мировую жизнь. Вообще тогда, как Платон стремился установить существование двух раздельных миров: чувственного мира, познаваемого нашими чувствами и мира сверх-чувственного, недоступного им, Аристотель стремился соединить их. В его учении не было места вере, и личного бессмертия он не признавал. Истинное понимание нашей жизни, — говорил Аристотель, мы можем получить только поняв мироздание [58] Этика к Никомаху, ч. I. Имеется русский перевод Э. Радлова, которым я и пользуюсь для ссылок. .

Основу нравственных понятий человека он видел в фактах действительной жизни. Все стремятся к наибольшему „блаженству” или благу (теперь мы говорим: к наибольшему счастью); блаженство есть то, что делает жизнь желанной и удовлетворенной. Грубая толпа видит благо и блаженство в наслаждении, люди же образованные ищут их в чем-то „высшем”: не в „идее”, как учил Платон, а „в разумной деятельности или, по крайней мере, не в неразумной деятельности души”. (Этика I, § 6). Благо, для человека, состоит в деятельности души, сообразной с добродетелью, — притом, в течение всей жизни — и деятельной добродетели, связанной с энергией (I, §§ 6-9). Блаженство дается нам жизнью, согласной с требованиями справедливости, и такая жизнь прекраснее всего: она соединяет с этим здоровье и достижение того, что любишь [59] Я употребляю здесь слово „блаженство”, которое употребил такой авторитетный переводчик Аристотелевой „Этики”, как Э. Радлов. Но надо помнить, что слова несколько изменяют свой смысл в разные времена. Теперь под словом ”блаженство” у Аристотеля, нужно понимать то, что современные утилитаристы называют „высшим благом” или счастьем. .

„Однако, кажется”, прибавляет Аристотель, „что блаженство все же нуждается и во внешних благах”, к которым он причислял „друзей, богатства, политическое влияние”, „благородное происхождение, хороших детей и красоту”. Без „подобной тщеты”, блаженство кажется не полно. (I, § 9). В распределении „блаженства” играет роль случайность; но „все не совсем лишенные добродетели, в состоянии достичь его, известным обучением и трудом” (§ 10), так как даже неразумная часть души (наши страсти) „несколько повинуется разуму”. (I. 13). Вообще разуму Аристотель отводил громадную роль в выработке нравственности каждого человека: ему принадлежит сдерживание страстей, благодаря ему, мы способны понять, что стремление к благу общества дает гораздо высшее, гораздо более „прекрасное” „блаженство”, чем стремление к удовлетворению своих личных порывов.