Петр Кропоткин - Этика. Том I. Происхождение и развитие нравственности.

Из этих выдержек видно, что вместо того, чтобы искать основы нравственных понятий человека во внушениях свыше, Аристотель уже сводил эти понятия на решение разума, ищущего себе наибольшего удовлетворения и счастья; причем он понимал, что счастье личности тесно связано со счастьем общества („государства”, говорил он, понимая под именем государства организованное общежитие). Аристотель является, таким образом, предшественником многочисленной школы „Эвдемонистов”, об’яснявших впоследствии, нравственные инстинкты, чувства и поступки человека исканием своего личного счастья, а также современной школы „утилитаристов”, начиная от Бентама и Милля, до Герберта Спенсера.

„Этика” Аристотеля, по форме, и по тщательной разработке каждой отдельной мысли, несомненно такой же поразительный памятник развития древней Греции, как и остальные его сочинения — естественно-научные и политические. Но и в „Этике”, как в „Политике” он платит полную дань тому, что мы теперь называем оппортунизмом. Таково его знаменитое определение добродетели: — „И так”, учил он, добродетель есть преднамеренное (сознательное), приобретенное качество души, состоящее в суб‘ективной серединеи определенное разумом; притом определенное так, как бы ее определил благоразумный человек: середина двух зол — избытка и недостатка(ч. II 5–6; тоже в § 9-м).

Точно также и в понятии о справедливости [60] „Теперь должно обратиться к рассмотрению справедливости и несправедливости и к тому, каких действий они касаются, и какого рода середина — справедливость и между какими крайностями находится справедливое” — так начинал он книгу („О справедливости”). . Хотя Аристотель посвятил ей отдельную главу своей „Этики”, но определил он ее в том же духе, как добродетель вообще, т. е. как середину между двумя крайностями, и понял он ее — не как признание людей равноправными, а в очень ограниченном смысле [61] „Несправедливым, писал он, называют того, кто нарушает закон, а также и того, кто берет лишнее с других, и человека, не равно относящегося к другим”. — И так, понятие о справедливости означает в одно и то же время, как законное, так и равномерное, а несправедливое — противозаконное и неравномерное (отношение к людям). „Законы-же“, продолжает он, касаются всевозможных отношений, имея в виду или общее благо всех людей, или же благо лучших и сильнейших людей” (V, 3), и его толкование справедливости как повиновение закону, приводит Аристотеля, — как и следовало ожидать в обществе, основанном на рабстве, к признанию неравноправия людей. .

Такое понимание справедливости тем более следует отметить, что справедливость представлялась ему величайшею из добродетелей, „более удивительною и блестящею, чем вечерняя и утренняя звезда”: „в справедливости заключаются все добродетели”, как говорила тогда пословица. Аристотель несомненно понимал ее нравственное значение, так как учил, что „одна только справедливость, из всех добродетелей, как кажется, состоит в благе, приносящем пользу другому лицу” (§ 3), другими словами, она — „добродетель” не эгоистическая [62] „В таком смысле справедливость не есть часть добродетели, а вся добродетель, и противоположность ее — несправедливость — не часть порочности, а порочность вообще” (V. 3). . Мало того; Аристотель совершенно верно заключил, что „все другие несправедливые поступки можно всегда подвести под какой-либо вид порочности”, — из чего можно вывести, что он понимал также, что всякий поступок, который мы называем нехорошим, почти всегда оказывается актом несправедливости по отношению к кому-нибудь.

Но вместе с этим, различая два вида несправедливости — общую, состоящую в нарушении закона, и специальную, состоящую в неравномерном отношении к людям, а также и соответственные два вида справедливости, Аристотель признавал еще два вида „специальной справедливости”, из которых один проявляется „ в распределении(равном или не равном почестей), или денег, или вообще всего того, что может быть разделено между людьми, участвующими в известном обществе”, а другой — „в уравниваниитого, что составляет предмет обмена”. И тотчас же к этому великий мыслитель древнего мира прибавлял, что и в равномерности, а следовательно и в справедливости, должна быть „середина”. А так как „середина” — понятие совершенно условное, то он этим уничтожал самое понятие о справедливости, как о верномрешении сложных, сомнительных нравственных вопросов, где человек колеблется между двумя возможными решениями. И, действительно, Аристотель не признавал равенства в „распределении”, а требовал только „ уравнения” [63] Это явствует, прибавлял он, из поговорки: „делить по достоинству”. Все люди согласны в том, что распределяющая справедливость должна руководствоваться достоинством: но мерило достоинства не все видят в одном и том-же; граждане демократии видят его в свободе, олигархии — в богатстве, а аристократии — в добродетели (V, 6). И, подводя итог всему сказанному им в подтверждение своей мысли, он заключал свои рассуждения словами: — „И так, нами определено понятие справедливости и понятие несправедливости. Из этих определений ясно, что справедливый образ действий находится посредине между нанесением и испытыванием несправедливости. Первое стремится к тому, чтобы иметь более, чем следует. Справедливость же — средина“ и т. д. (V, 9). Аристотель несколько раз возвращался к этому предмету. Так в книге VIII (§, 9) он писал, что „в справедливости стоит на первом плане равенство по достоинству, а на втором уже количественное равенство“. В книге „о Справедливости“ (V, 10), он даже защищал рабство такими словами: — „Что касается права господина над рабом и отца над детьми, то… не может быть несправедливости против того, что составляет безотносительную собственность кого-либо. Раб и дитя, пока оно еще не отделилось от семьи, составляют как бы часть господина, а никто преднамеренно не станет вредить самому себе; поэтому не может быть несправедливости относительно себя”. .

Таким образом ясно, что живя в обществе, где существовало рабство, Аристотель не решился признать, что справедливость есть равноправие людей. Он ограничился коммерческою справедливостью, и даже не выставил равноправия идеалом общественной жизни. Человечеству пришлось прожить еще около двух тысяч лет организованными обществами, прежде чем в одной стране — во Франции — равенство было провозглашено идеалом общественного строя, вместе со свободою и братством.

Вообще в вопросах о нравственном и в политике Аристотель не шел впереди своего века. Зато в определениях науки, мудрости и искусства (VI, 3, 4, 7), он был предтечей философии Бэкона. В разборе различного сорта „благ”, и классификации удовольствий он уже предвосхитил Бентама. Притом, с одной стороны, он понял значение простой общительности, которую он, впрочем, смешивал с дружбой и взаимной любовью (VIII, 8), а с другой стороны он первый оценил то, что так легко упускало из вида большинство мыслителей нашего века, — то, что говоря о нравственности следует делать различие между тем, чего мы имеем право требовать от всех, и тою героическою добродетелью, которая превышает силы заурядного человека (VII, 1). Между тем, именно это качество (которое мы теперь называем самопожертвованием или великодушием), двигает вперед человечество и развивает стремление к осуществлению прекрасного, которое стремится развить Этика Аристотеля (весь § 8, VIII-й книги). Но требовать его от всех мы, конечно, не имеем права.