Петр Кропоткин - Этика. Том I. Происхождение и развитие нравственности.

Но этот элемент бескорыстного, на котором так настаивал Кант и в котором он видел свою великую философскую заслугу, этот элемент такой же древности, как и сама этика. Об нем спорили уже в древней Греции стоики с эпикурейцами, а в 17-ом веке интеллектуалисты с Гоббсом и Локком, Юмом и т. д. Притом самая формула Канта не верна. Человек становится истинно нравственным не тогда, когда он исполняет веление закона, считаемого им божественным и не тогда, когда в его размышление входит корыстный элемент „надежды и боязни“, как выразился сам Кант насчет загробной жизни: он нравствен только тогда, когда его нравственные поступки стали его второй натурой.

Кант, как на это указывал Паульсен [147], питал уважение к народной массе, среди которой иногда, чаще чем среди образованных людей, встречается сильное и простое чувство верности долгу. Но до признания общественной равноправности масс с остальными классами он не дошел. А потому он не замечал, что говоря так увлекательно о чувстве долгаи в сущности требуя, чтобы каждый смотрел на свой поступок по отношению к другим, как на поступок желательный для всех по отношению ко всем, — он не дерзал, однако, произнести то, что провозгласили Руссо и энциклопедисты и что революция только что написала на своем знамени, т. е. человеческое равноправие. Этой смелой последовательности у него не хватило. Ценность учений Руссо он видел в их второстепенных последствиях, а не в основной их сущности, — призыве к справедливости. Точно также высоко ставя понятие о долге Кант, не спросил себя: „Откуда-же, почему такое уважение”, и отделался словами „всеобщий закон”, не постаравшись найти никакой другой причины уважения к этому закону, кроме его возможной всеобщности. И наконец, тогда как из приложимости какого-нибудь правила ко всем людям без исключенийнеизбежно должно было зародиться понятие о равноправии всех людей, — он прошел мимо этого неизбежного заключения, не замечая его и — поставил свою этику под охрану верховного существа.

Все это еще более подтверждает выше-приведенное об‘яснение происхождения его этики. В распущенности обществ в конце XVIII века он видел вредное влияние англо-шотландских философов и французских энциклопедистов. Ему захотелось восстановить уважение к долгу, развивавшемуся в человечестве на религиозной основе, — и он попытался это сделать в своей этике.

Едва-ли нужно прибавлять, насколько вследствие этого нравственная философия Канта, под предлогом общественной пользы, способствовала подавлению в Германии философии развития личности, об этом уже достаточно сказано было большинством серьезных критиков его философии, как Вундтом, Паульсеном, Иодлем и многими др. [148].

Бессмертною заслугою Канта — писал Гетэ — было то, что он вывел нас из той мягкотелости, в которой мы погрязли. И действительно его этика несомненно внесла более строгое ригористическое отношение к нравственности, взамен некоторой распущенности, если не навеянной философией 18-го века, то отчасти оправдывавшейся ею. Но для дальнейшего развития этики и уяснения ее смысла учение Канта ничего не дало. Напротив того, давши некоторое удовлетворение философским исканиям правды, учение Канта надолго остановило развитие этики в Германии. Напрасно Шиллер(благодаря своему знакомству с древней Грециею) стремился направить этическую мысль к признанию того, что человек становится действительно нравственным не тогда, когда в нем борются веления долга с побуждением чувства, а тогда, когда нравственный склад стал его второй натурой. Напрасно старался он также показать, как истинно-художественное развитие (конечно не то, что ныне называется „эстетизмом”) содействует развитию личности, как созерцание художественной красоты и художественное творчество помогают человеку подняться до того, что он понемногу заглушает в себе голоса животного инстинкта и тем открывает путь велению разума и любви к человечеству. Германские философы, писавшие о нравственности после Канта, внося каждый свои личные особенности, — продолжали, однако, как их учитель занимать промежуточное положение между богословским пониманием нравственности и философским. Новых путей они не прокладывали, но они вдохновляли мыслящих людей к служению обществу — не выходя из тесных рамок тогдашнего полу-феодального строя. В то же время, когда в философии нравственного выростала школа утилитаристов, руководимых Бентамом и Миллем и возникла школа позитивизма Огюста Конта, приведшая философию к естественно-научной этике Дарвина и Спенсэра, — германская этика продолжала питаться крохами Кантианства или блуждать в туманах метафизики, а нередко и возвращаться более или менее откровенно к этике церкви.

Нужно, однако, сказать, что если германская философия первой половины девятнадцатого века, подобно германскому обществу того времени, не смела выбиться из оков феодального строя, она все-таки содействовала необходимому в то время нравственному возрождению Германии, вдохновляя молодое поколение к более высокому, более идеальному служению обществу. В этом отношении Фихте, Шеллинги Гегельзаняли почетное место в истории философии и среди них Фихте заслуживает особого внимания.

Излагать его учения я не стану, так как для этого потребовалось бы говорить таким метафизическим языком, который только затемняет мысли вместо того, чтобы выяснять их. А потому тех, кто пожелает ознакомиться с учением Фихте я отсылаю к превосходному изложению этого учения Иодлем, в его „Истории этики”, где он называет учение Фихте „Этикой творческой гениальности”. Здесь же я упомяну только об одном выводе из этого учения, который показывает, как Фихте близко подходил к некоторым выводам рациональной, естественнонаучной этики.

Философия Древней Греции стремилась стать руководителем в жизни. К той же цели стремилась и философия нравственности Фихте, причем он пред‘являл очень высокие требования к самой нравственности, т. е. к чистоте ее мотивов, отвергая в них всякую эгоистичную цель и требуя полной сознательной ясности в воле человека и самых широких и высоких целей, которые он определял, как господство разума, через свободу человека и уничтожение в человеке пассивности.

Другими словами, можно было бы сказать, что нравственное, по мнению Фихте состоит в торжестве самой сути человека, самой основы его мышления над тем, что человек пассивно воспринимает из окружающей среды.

При этом Фихте заключал, что совесть никогда не должна руководиться авторитетом. Тот, кто действует, опираясь на авторитет, поступает положительно бессовестно, так что легко понять, какое возвышающее впечатление производили такие речи среди молодежи в Германии в двадцатых и тридцатых годах девятнадцатого века.