Петр Кропоткин - Этика. Том I. Происхождение и развитие нравственности.

Наконец, несомненно так же и то, что при суровой борьбе за существование, или при развитии грабительских инстинктов, которые по временам усиливаются у отдельных племен и народов, — нравственное чувство легко может притупляться. И оно могло бы действительно заглохнуть, если бы в самом строении человека, а также и большинства наиболее развитых животных, не было особой способности, кроме чувства стадности, — особого строя мышления, которое поддерживает и усиливает влияние общественности. Это влияние, я полагаю, состоит в понятии о справедливости, представляющее в конечном анализе ничто иное, как признание равноправиявсех членов данного общества. Этому свойству нашего мышления, которое мы находим уже у самых первобытных дикарей и до некоторой степени у стадных животных, мы обязаны развитием у нас нравственных понятий в виде настойчивой, часто даже бессознательно-повелительной силы. Что же касается до великодушия, доходящего до самопожертвования, которое, в сущности, может быть только и следовало бы назвать „нравственным”, то этот третий член нравственной трилогии я позднее разберу подробнее, говоря об этике Гюйо.

Я не стану останавливаться на английской философии конца XVIII и начала XIX века. Она представляет реакцию против французской революции и предшествовавшей ей философии энциклопедистов, а также против смелых идей, высказанных Вильямом Годвином в его книге „О Политической Справедливости”. Эта книга представляет полное и серьезное изложение того, что впоследствии стало проповедываться под именем Анархии [152]. Ознакомиться с английскою философиею этого времени очень поучительно, а потому я отсылаю всех интересующихся к превосходному очерку Иодля во втором томе его „Истории Этики”.

С своей стороны, я только скажу, что вообще английские мыслители этого периода больше всего стремились доказать недостаточность одного только чувства для об‘яснения нравственности. Так, Стюарт, видный представитель этой эпохи, доказывает, что для об‘яснения происхождения нравственности недостаточно ни „рефлективных аффектов” Шефтсбэри, ни „совести” Бутлера и т. д. Указав на невозможность примирения между различными теориями нравственности, построенными, одни на благожелательности, а другие — на справедливости, на разумном себялюбии, или же на покорности божьей воле, он не хотел признать, вслед за Юмом, что и одно только умственное суждение тоже не в состоянии дать нам ни понятия добра, ни понятия красоты: и вместе с тем он показывал, как далеки нравственные явления в человеке от простого порыва чувства.

Казалось бы, что придя к выводу, что в нравственных понятиях ум связывает между собою представления, возникшие в нас, и затем в самом себе рождает новые представления (причем он даже упоминал о „математической идее равенства”), Стюарт должен был-бы притти к мысли о справедливости. Но, под влиянием-ли старых понятий интуитивной школы, или же новых веяний, отвергавших после французской революции самую мысль о равноправии людей, Стюарт не разработал своих идей и не пришел ни к какому определенному выводу.

Новые идеи в этике в Англии внес современник Макинтоша и Стюарта, Иеремия Бентам.

Бентам(род. 1748, ум. 1832 г.) не был философом в собственном смысле этого слова. Он был адвокат, и его специальностью было право и вытекающее из него практическое законодательство. Относясь отрицательно к праву в том виде, в каком выявляло его законодательство в течение тысячелетий исторического бесправия, Бентам стремился найти глубокие, строго-научные, теоретические обоснования права которые одобрялись бы разумом и совестью.

В его глазах право сливается с моралью и поэтому, первое свое произведение, в котором Бентам изложил свою теорию, он назвал: „Введение к принципам морали и юриспруденции”.

Основным принципом всякой этики и законодательства Бентам считал вместе с Гельвецием, — наибольшее счастье наибольшего числа людей. То же самое начало было также положено, как мы видели, и Гоббсом в основу своей этики. Но Бентам и его последователи (Милль и другие) выводили из этого принципа заключения, совершенно противоположные тем, к каким пришел Гоббс. Реакционер Гоббс, под влиянием пережитой им революции 1648 г., считал, что наибольшее счастье может быть дано людям только твердою верховною властью. Бентам-же, „филантропист”, как он себя называл, доходил до признания равенства, как желательной цели. Хотя он отвергал социалистические учения Оуэна, но в то же время признавал однако, что „равенство в богатствах” помогло бы достичь „наибольшего счастья наибольшего числа людей, лишь бы достижение этого равенства не вело к революционным выступлениям”. Относительно же законодательства вообще он доходил даже до анархических выводов, считая, что чем меньше будет законов, тем лучше. „Законы, писал он, суть ограничения присущей человеку способности действия, а потому, с абсолютной точки зрения, они представляют зло”.

Бентам подвергнул суровой критике весь существующий строй и все ходячие теории нравственности. Однако, как я уже указал выше, Бентам, приближаясь к социалистическим и даже анархическим выводам, не решался довести свои идеи до их логического конца и все главное внимание направил на то, чтобы установить, какие удовольствия сильнее других, продолжительнее и плодотворнее. Так как различные люди различно понимают свое и вообще людское счастье и далеко не всегда разбираются в том, что ведет их к счастью или к страданию, а тем более склонны ошибаться в том, что представляет благо для общества, то Бентам старался точно определить, что дает как отдельному человеку, так и обществу возможность наибольшего счастья. Искание счастья есть искание личного удовольствия, а потому Бентам подобно своему предшественнику в Древней Греции, Эпикуру, старался определить, какие из наших удовольствий могут дать нам наибольшее счастье, — не только минутное, но и длительное, — даже в том случае, если бы оно было сопряжено со страданием. Для этого он старался установить род шкалы — „лестницы удовольствий”, причем во главе их он поставил те удовольствия, которые наиболее сильны и глубоки; те, которые не случайны, не мгновенны, а те, что могут продолжаться всю жизнь; те, которые достоверны, и наконец те, осуществление которых близко, а не откладывается на далекое и неопределенное будущее.

Интенсивностьудовольствия, его продолжительность, достоверностьи близость— вот четыре мерила, которые Бентам старался установить в своей „арифметике удовольствий”, причем он еще прибавлял плодотворность, т. е. способность данного удовольствия производить новые, и его распространенность, т. е. его способность доставлять удовольствие не только мне, но и другим. Параллельно „лестнице удовольствий”, Бентам устанавливал также „лестницу страдании“, причем в страданиях различал те из них, которые наносят ущерб отдельной личности, от тех, которые наносят ущерб всем членам общества или группам лиц, и наконец те бедствия и страдания, которые подрывают силы человека, или даже всего общества.