Петр Кропоткин - Этика. Том I. Происхождение и развитие нравственности.

„Пока народы Европы, — писал Спенсер, — делят между собою то части земного шара, где обитают низшие расы, с циническим равнодушием к требованиям этих народов, — нечего ждать от европейских правительств, чтобы они у себя с вниманием относились к интересам граждан и не предпринимали тех или иных мнимо-политических мер. Покуда будут считать, что сила, дающая возможность совершать завоевания в других странах, создает право на захваченные земли, — в своей стране люди, несомненно, будут учить, что акт Парламента, — всесилен, то-есть что коллективная воля может, не нарушая справедливости, подчинять себе волю отдельных личностей” (§ 364).

Между тем, такое отношение к человеческой личности есть ничто иное, как пережиток прежних времен. Стремление образованных обществ идет теперь к тому, чтобы каждый мог удовлетворять свои потребности, не мешая другим делать тоже (§ 365). И, разбирая такое положение дел, Спенсер приходил к заключению, что роль государства должна ограничиться исключительно охранением справедливости. Всякая другая деятельность, сверх того, будет уже нарушением справедливости.

Но, конечно, — заключал Спенсер, — нечего рассчитывать еще долгое время, чтобы партийные политики, обещающие народу всякие блага от имени своей партии, обратили какое-либо внимание на тех, кто требует уменьшения вмешательства правительств в жизнь народов. Тем не менее, Спенсер посвятил три главы разбору „пределов обязанностей государства”; и в заключении этих глав он постарался доказать, насколько нелепо стремление законодателей вытравить законами разнообразие человеческих характеров, причем ради этого по сию пору повторяют еще преступные нелепости, совершавшиеся в былые времена, чтобы подвести людей под одну веру, что не мешает однако христианским народам, с их бесчисленными церквами и духовенством, быть столь же мстительными и войно-любивыми, как и дикари. Тем временем сама жизнь, не взирая на правительства, ведет, однако, к тому, чтобы вырабатывать новый лучший тип людей.

К сожалению, Спенсер не указал в своей этике, что, главным образом, поддерживает в современном обществе жажду наживы насчет отсталых племен и народов; он легко прошел мимо того основного факта, что в современных цивилизованных обществах существует широкая возможность у себя домапользоваться трудом ничем не обеспеченных людей, вынужденных продавать свои труд и себя самих, чтобы поддержать существование себя и своих детей, причем вследствие такой возможности, составляющей самую суть современного общества, труд людской организуют так скверно и пользуются им так нерасчетливо, что производительность человеческого труда как в земледелии, так и в промышленности остается по сие время несравненно меньшей, чем она могла-бы быть и должна-бы быть.

Трудом и даже жизнью рабочих и крестьян так мало дорожат в наше время, что рабочим пришлось бороться долгие годы из-за того только, чтобы добиться от своих правителей фабричной инспекции и охраны рабочих от увечий машинами и от отравления взрослых и детей всякими вредными газами.

Выступив довольно смелым критиком политической власти в государстве, Спенсер, несмотря на то, что он имел достаточно предшественников в области экономической, остался однако робким в этой области и, подобно своим друзьям из либерального лагеря, он восставал только против монополии на землю; и из страха революции, он не решался выступить открыто и смело против промышленной эксплоатации труда.

Последние две части своей „Этики” Спенсер посвятил „Этике Общественной жизни”, разделив ее на две части: „Отрицательная Благотворительность и Положительная”.

Уже в начале своего труда (§ 54) Спенсер заметил, что одной справедливости было бы недостаточно для жизни общества, что к справедливости необходимо присоединить еще такие поступки на пользу другим или всему обществу, за которые человек не ждет никакого вознаграждения.

Этот разряд поступков он назвал „благотворительностью”, „благодеянием” или „щедростью” (Beneficence Generosity); и он указал на тот любопытный факт, что при теперешнем пересмотре понятий, многие перестают признавать „раздельную линию” между тем, чего „можно требовать от людей”, и тем, что следует считать „благодеяниями” (Benefactions) [200].

Такое „смешение” особенно страшило Спенсера, и он охотно писал против современных требований трудящихся масс, которые ведут, по его мнению, „к вырождению” и, что еще более вредно, „к коммунизму и анархизму”. Равенство вознаграждений за труд ведет к коммунизму, — писал он, — а вслед затем является „теория Равашоля”, состоящая в том, „что каждый может захватить то”, что ему понравится, и из’ять, как выразился Равашоль, каждого, кто стоит на его пути. Тут начинается уже анархизм и ничем неограниченная борьба за жизнь (Struggle for life), как между животными”. Все это от того, говорит Спенсер, что не делают различия между справедливостью и благотворительностью (§ 390).

Смягчать закон истребления наименее приспособленных, который существует, по мнению Спенсера, в природе, — необходимо; но это „смягчение” должно быть предоставлено частной благотворительности, а не государству.

Мало того, Спенсер перестает здесь быть мыслителем и переходит на точку зрения самого заурядного человека. Он совершенно забывает, что неспособность массы людей заработать необходимое для их жизни создалась в наших обществах путем захвата власти и классового законодательства, — хотя сам же, в другом месте, очень умно говорит против захвата в Англии земли теперешними ее владельцами. Но его мучит мысль, что в современной Европе слишком много требуют от законодательства в пользу трудящихся масс; и, стараясь отделить то, что массам следует по праву, от того, что им можно дать только из чувства благотворительности, он забывает, что причины нищеты масс населения и его слабой производительности лежат именно в хищническом хозяйстве, установленном путем завоевания и законодательства; так что теперь приходится уничтожать то зло, которое накоплено было государством и его законами.

Несомненно также то, что Спенсеру много повредило его ложное понимание „борьбы за существование”. Он видел в ней только истреблениеменее приспособленных, тогда как главною ее чертою следует признать выживание приспособляющихся к изменчивым природным условиям жизни. Разница в этих двух пониманиях, как я указал уже в другом месте, [201]— громадная; в одном случае исследователь видит борьбу, ведущуюся между особями той же группы друг против друга, — или же, вернее, не видит, а мысленно представляет себе такую борьбу. В другом же случае он видит борьбу с враждебными силами природы или же с другими видами животных, ведущуюся группами животных сообща путем взаимопомощи. И каждый, кто сумеет присмотреться к действительной жизни животных (как это, например, делал Брем, которого Дарвин справедливо признал великим натуралистом), тот увидит, какую громаднейшую роль играет общительность в борьбе за существование. Он неизбежно согласится, что среди бесчисленных видов животных лучше выживают те виды или те группы, которые более восприимчивы к требованиям изменчивых условий жизни, те, кто физиологически восприимчивееи изменчивее, и те виды, в которых более развита стадность, общественность, — что ведет, как это правильно указал уже Дарвин [202], прежде всего к лучшему развитию умственных способностей.