Иэн Моррис - Почему властвует Запад... по крайней мере, пока еще

Как и на Западе, восточные ученые зачастую были разочарованы, узнавая, что от прошлого времени они унаследовали уровень социального развития, равный примерно сорока трем баллам индекса, достигший «твердого потолка» (в их случае он был уже достигнут во времена династии Сун в XI и XII веках). Однако, вместо того чтобы отвергнуть базовую посылку о Вселенной, движимой духом (ци), и взамен вообразить Вселенную, функционирующую подобно машине, ученые Востока в основном предпочли обратиться к еще более древним и почтенным авторитетам, — к текстам древней династии Хань. Даже Гу Яньу интересовался древними надписями в той же мере, что и горным делом или сельским хозяйством; а многие из врачей, собиравшие истории болезни, использовали их в равной степени как для лечения больных, так и чтобы разобраться в медицинских текстах времен династии Хань. Вместо того чтобы перевернуть Ренессанс с ног на голову, китайские интеллектуалы предпочли второй Ренессанс. Многие из них были гениальными учеными, но вследствие сделанного ими выбора никто из них не стал Галилеем или Ньютоном.

И вот тут-то Вольтер был не прав. Он считал Китай моделью именно тогда, когда эта страна перестала ею быть, — фактически как раз тогда, когда некоторые из его соперников в европейских салонах начали приходить к прямо противоположному выводу относительно Китая. Хотя у них не было никакого индекса, который мог бы сообщить им, что социальное развитие Запада привело к уменьшению преобладания Востока, эти люди решили, что Китай вовсе не является идеальной просвещенной империей. Эта страна была скорее антитезисом всему европейскому. В то время как европейцы научились динамизму, разумности и творчеству у древних греков, а теперь превзошли своих учителей, Китай был страной, где время все еще стояло на месте.

Таким образом, на свет появилась теория «давней предопределенности», объясняющая превосходство Запада. Например, барон де Монтескье решил, что основным объяснением для этого превосходства был климат: бодрящий климат давал европейцам (в особенности французам) «особую силу тела и разума, которая делала их терпеливыми и неустрашимыми и позволяла им браться за трудные предприятия», в то время как «изнеженность людей в жарком климате всегда делала их рабами… В Азии царит дух подобострастия, от которого они так и не сумели никогда избавиться» 49[О духе законов, кн. 17].

Другие европейцы пошли еще дальше. Они утверждали, что китайцы не просто рабы по своей природе, — это вообще другой вид людей. Карл Линней — отец-основатель генетики — заявлял, что выделяются четыре расы людей: белые европейцы, желтые азиаты, красные американцы и черные африканцы, а в 1770-х годах философ Дэвид Юм решил, что только белая раса реально способна к настоящей цивилизации. Кант даже задавался вопросом — являются ли вообще желтые люди настоящей человеческой расой. Возможно, размышлял он, они были всего лишь отпрысками-ублюдками от скрещивания между собой индийцев и монголов.

Решимость знать, по-видимому, была присуща лишь европейцам.

В 1937 году три молодых ученых отправились морем из Нанкина, столицы Китая, в Англию. Это было бы достаточно трудно сделать для них при любых обстоятельствах — сменить свой суматошный и беспорядочный родной город (известный как одна из «четырех печей» Китая из-за его парной влажности) на Кембридж с его монастырской тишиной, непрекращающимися дождями и резкими ветрами. Но в то лето обстоятельства были особенно жесткими. Эти трое не знали, увидят ли они когда-либо снова свои семьи и друзей. Японская армия уже окружала Нанкин. В декабре она перебила тысячи жителей этого города — причем настолько жестоким образом, что даже нацистские официальные лица, застигнутые здесь этим бедствием, были шокированы.

Трое беженцев не могли ожидать и того, что в Англии их встретят доброжелательно. Это в наши дни в научных лабораториях Кембриджа много китайских студентов, но в 1937 году наследие Юма и Канта все еще оставалось в силе. Эти трое вызвали довольно сильное оживление — в особенности у Джозефа Нидхэма, восходящей научной звезды из Биохимического института. Ау Гуйцзянь, один из этих студентов, писал, что «чем больше он узнавал нас, тем в большей мере в точности подобными ему самому он находил нас, — и в научной хватке, и в отношении интеллектуальной проницательности. И это заставляло его пытливый ум задаться вопросом: почему же тогда современная наука возникла только в западном мире?» 50.

Noel Joseph Terence Montgomery Needham

Нидхэм не имел профессиональной подготовки в языках или истории, но у него был действительно один из острейших и оригинальнейших умов в университете, знаменитом и теми и другими. Лу Гуйцзянь стал его любимцем и помогал ему овладеть языком и изучать прошлое Китая. На самом деле Нидхэм настолько сильно влюбился в родную страну Лу Гуйцзяня, что в 1942 году покинул безопасные стены своего колледжа и был откомандирован от британского министерства иностранных дел в Чунцин, дабы помогать китайским университетам пережить губительную войну с Японией. Ему написали от Би-би-си и поспросили его записать свои впечатления. Однако Нидхэм сделал даже больше. На полях своего письма он сформулировал вопрос, который изменит его жизнь: «Наука в целом в Китае. Почему она не развивается?» 51

Ноэль Джозеф Теренс Монтгомери Нидэм (вариант Нидхэм)

Этот вопрос — почему после столь многих столетий научного превосходства Китая современную науку в XVII веке создали именно западные европейцы — в настоящее время обычно именуют «проблемой Нидхэма» 52. Нидхэм все еще мучился над ее решением, когда я познакомился с ним сорок лет спустя после вышеописанного (моя жена изучала антропологию в Кембридже, где доктор Лу Гуйцзянь — по-прежнему любимец Нидхэма — был членом совета колледжа, — и мы сняли верхний этаж в его доме). Нидхэм так никогда и не решил свою проблему, но в значительной степени благодаря его продолжавшейся десятилетия работе по составлению каталога научных достижений Китая мы теперь намного лучше предрасположены к тому, чтобы понять, что происходило в этой области, нежели это было в 1930-х годах.

Как было показано в главе 7, Китай наиболее стремительно продвинулся в научном и технологическом отношении тогда, когда его социальное развитие в XI веке уперлось в «твердый потолок», но достигнутое пошло прахом, когда наступил коллапс развития. Настоящий вопрос состоит в следующем: почему, когда социальное развитие в XVII и XVIII веках снова уперлось в «твердый потолок», китайские мыслители не создавали, подобно европейцам, механические модели природы и не раскрывали ее секреты.