Иэн Моррис - Почему властвует Запад... по крайней мере, пока еще

Прополка, очистка от камней, удобрение навозом, полив и вспашка — все это повышало урожайность, и наследование хорошо ухоженного поля, а не просто какого-то клочка земли создавало серьезную разницу в благосостоянии домохозяйств. То, каким образом религия развивалась позднее 9600-х годов до н. э., наводит на мысль, что люди беспокоились относительно предков и наследства, и нам, вероятно, следовало бы предположить, что именно тогда они начали подкреплять свои ритуалы и другими учреждениями. Когда на кону стоит так много, мужчины в современных крестьянских культурах желают быть уверенными в том, что они действительно являются отцами тех детей, которые унаследуют их собственность. Собиратели довольно легко относились к сексу. Такие установки сменила одержимая озабоченность насчет девственности дочерей до брака и внебрачной активности женщин. Мужчины в традиционных сельскохозяйственных обществах, как правило, женились в возрасте около тридцати лет, после того как вступали в наследство. Женщины же обычно выходили замуж в возрасте около пятнадцати лет, не успев сколько-нибудь много «нагуляться». Хотя мы и не можем быть уверенными в том, что такие поведенческие схемы возникли уже на заре сельского хозяйства, это представляется довольно вероятным. Вероятно, ко времени, скажем, 7500 лет до н. э. девочка обычно вырастала под властью своего отца, а затем, будучи тинейджером, переходила под власть мужа, который по возрасту годился ей в отцы. Брак становился источником богатства, поскольку те, у кого уже были хорошие земли и стада, вступали в брак с теми, кто находился в таком же счастливом положении, консолидируя тем самым имущество. Богатые становились еще богаче.

Наличие вещей, которые заслуживали того, чтобы их унаследовать, означало и наличие вещей, которые заслуживали того, чтобы их похитить. И поэтому наверняка не является случайным совпадением то, что после 9600-х годов до н. э. на территории Холмистых склонов быстро множатся свидетельства наличия фортификаций и ведения организованных военных действий. Жизнь современных охотников и собирателей, как известно, жестока. При отсутствии реальной иерархии, которая могла бы держать под контролем их страсти, молодые охотники зачастую прибегают к убийству как к приемлемому способу улаживания разногласий. Во многих группах это является главной причиной смерти. Но для того чтобы жить вместе в деревнях, людям нужно было научиться справляться с насилием в отношении друг друга. Те, кто так поступал, затем процветали — и становились способны применить насилие для того, чтобы забрать имущество у других общин.

Наиболее замечательное из таких свидетельств происходит из Иерихона, знаменитого по библейской истории о его стенах, которые рухнули после того, как Иисус Навин подул в свою трубу. Когда Кэтлин Кеньон проводила здесь раскопки 50 лет назад, она нашла стены. Но это не были стены Иисуса Навина. Он жил примерно за 1200 лет до н. э., а обнаруженные Кеньон стены, напоминающие фортификации, — на восемь тысяч лет старше. Она интерпретировала это как оборонительный бастион высотой в 12 футов [около 3,7 м] и толщиной в 5 футов [около 1,5 м] и датировала его временем примерно 9300 лет до н. э. Новые исследования, проведенные в 1980-х годах, показали, что Кеньон, вероятно, ошибалась и что ее «фортификация» на самом деле состояла из нескольких небольших стен, построенных в разное время, — возможно, чтобы задерживать поток воды. Однако ее вторая важная находка — каменная башня высотой 25 футов [около 7,6 м] — вероятно, действительно имела оборонительное назначение. В мире, где самым передовым оружием была палка с привязанным к ее концу заостренным камнем, это был на самом деле мощный бастион.

Нигде за пределами Холмистых склонов у людей не было так много того, что требовалось бы защищать. Даже за 7000 лет до н. э. почти все люди за пределами этого региона были собирателями, совершавшими сезонные перемещения. И даже там, где они начали оседло селиться в деревнях, — таких как Мергарх в нынешнем Пакистане или Шаншань в дельте реки Янцзы, — это были, по стандартами Иерихона, места куда проще. Если охотников и собирателей из любого другого места на Земле вдруг перебросили бы по воздуху в Чайоню или в Чатал-Хююк, они, подозреваю, не знали бы, чему поражаться больше. Вместо пещер или небольших скоплений хижин, которые они покинули, — оживленные городки с прочными зданиями, большие запасы пищи, развитое искусство и религиозные монументы. Они обнаружили бы, что им придется напряженно работать, умирать молодыми и служить пристанищем неприятной массе микробов. Им бы пришлось иметь дело с бедными и богатыми. Их раздражала бы (или радовала бы) власть мужчин над женщинами и родителей над детьми. Возможно, они даже обнаружили бы, что некоторые люди имеют право убить их при совершении ритуалов. И может быть, они сильно удивились бы тому, почему люди устроили все это самим себе.

А теперь быстро перенесемся на десять тысяч лет вперед — от времен происхождения иерархии и тяжелого труда на территории доисторических Холмистых склонов в Париж 1967 года.

Мужчинам среднего возраста, которые управляли студенческим городком Парижского университета в Нантере — унылом парижском пригороде, — наследникам традиций патриархата, корни которых простираются в Чатал-Хююк, казалось очевидным, что юным леди, за которых они отвечали, не следует позволять принимать молодых джентльменов в их жилых комнатах (или наоборот). Правда, подобные правила, вероятно, никогда не казались очевидными молодежи, но с ними приходилось жить тремстам поколениям тинейджеров. Но не более! Ближе к концу зимы студенты поставили под вопрос право старших командовать в том, что касается их личной жизни. В январе 1968 года Даниэль Кон-Бендит — в наши дни уважаемый член партии «зеленых» в Европейском парламенте, а тогда студенческий активист, известный как «красный Дэнни», — сравнил министра по делам молодежи с соответствующим гитлеровским министром. В мае студенты вели уличные бои с вооруженными полицейскими; баррикады и горящие автомобили парализовали центр Парижа. Президент де Голль тайно встретился со своими генералами, чтобы выяснить, поддержит ли его армия, если дело дойдет до нового Дня Бастилии.

И тут появляется Маршалл Салинз, моложавый профессор антропологии из Мичиганского университета. Он сделал себе имя серией блестящих эссе по социальной эволюции и своей критикой вьетнамской войны. Он покинул Анн-Арбор («небольшой университетский город, состоящий исключительно из боковых улиц» 4, как он недоброжелательно, но не несправедливо его назвал), чтобы провести два года в Коллеж де Франс — Мекке как теоретической антропологии, так и студенческого радикализма. Когда кризис углубился, Салинз отправил одну свою рукопись в журнал Les temps modernes , потребовав при этом, чтобы ее прочел всякий, кто хоть что-нибудь представлял собой на французской интеллектуальной сцене. Его работе суждено было стать одним из наиболее влиятельных антропологических эссе, когда-либо написанных.