Николай Бессонов - Суды над колдовством

Как ответить на такие нравоучения?

Подобно немой, которая тщится объяснить сложную мысль, узницы переходили на язык жестов, показывали раны, жалобно кривили рот. Слов не хватало, потому что слова не могут передать ощущение боли.

Благодаря книге Михеля Стапириуса до нас дошёл стон женщины, которую осудили на смерть в Падеборне. Пастор пенял ей, что она оговорила невиновных и, как положено, настаивал взять показания назад. Колдунья взмолилась: «Но посмотрите, отец, посмотрите же на мои ноги! Они как в огне — словно готовы вспыхнуть — такая это жуткая боль. Даже если туда муха сядет, и то невозможно терпеть, что ж тут говорить о новой пытке. Да я лучше сто раз умру, чем снова пойду на такие зверские муки. Не опишешь словами, как это больно (Robbins, 1959 стр. 501)!»

Душераздирающий монолог прозвучал около 1630 года, вскоре после выхода инструкции для духовников, написанной Паулем Лайманном. Сострадание явно не было главной добродетелью этого автора.

Зато он отличался практичностью и знал способ, при помощи которого можно вытянуть на новый допрос даже жертву, утратившую все чувства, кроме животного страха. Церковь недаром полторы тысячи лет властвовала над умами. Исповеднику следовало перевести разговор в другую плоскость. Лайманы рекомендует обсудить с узницей самую насущную, самую важную для неё тему — тему мучений. Всё в мире относительно. Нынешние язвы и раздробленные пальцы — ничто по сравнению с озером из кипящей серы. На том свете за малодушие ей придётся платить неизмеримо более высокую цену… Вряд ли для проповеди об аде можно было найти более внимательную публику, чем женщины, которые недавно прошли через пытки. Заключенная с трепетом внимала словам священника. Царство вечной боли готово было поглотить её навсегда. В эту секунду решение отвергнуть признания уже не казалось безумием. Таким немудрёным приёмом ведьм буквально вгоняли, втаптывали, вдавливали в подвиг. Исповедник своим красноречием внушал им шекспировскую мысль: «мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться». Сколько лишних мук пришлось изведать жертвам ведовских процессов из-за витиеватых речей духовников! После исповеди сотни или даже тысячи ведьм очертя голову бросались в омут физической боли. Так летит на огонёк мотылёк и, обжигаясь, снова и снова бьётся о лампу.

Итог был почти всегда одинаков. Искалеченная и окончательно сломленная женщина теперь уже наотрез отказывалась тягаться с палачами. В инструкциях был предусмотрен и этот последний этап. Отныне духовнику следовало вступить с узницей в некое подобие заговора. Он должен был уговорить жертву громко крикнуть перед казнью, что она зря оклеветала ни в чём не повинных людей. Суд этому всё равно не поверит, зато приговорённая облегчит душу и хоть чуточку расшатает обвинение. Если в дальнейшем появятся новые доказательства в пользу тех, на кого возведён поклеп, дело может заглохнуть. За эту отважную речь духовник вправе был причастить заключённую. Но наставления строго-настрого запрещали давать святые дары на глазах у любопытной толпы, ибо «это уже будет скандал». Таинство причастия свершалось тайно, во мраке тюремного подвала, без свидетелей, накануне казни.

Инструкции для духовников можно смело назвать памятником лицемерию. Авторы заранее знали, что исповедник столкнётся с невиновными — именно поэтому столько места уделяется разбору вопроса: как, соблюдая внешние приличия, подготовить к смерти порядочную женщину. То, что ей придётся умереть, вообще не подлежало дискуссии. Это данность. Спор шёл лишь о том, простит ли её всемогущий Господь за ложь и самоубийство (Lea, 1939 стр. 1024).

Мы уже убедились, что официальные задачи духовника противоречили интересам суда. Особенности христианской доктрины того времени приводили к странной ситуации. Судьи и палачи в поте лица трудились, чтобы побыстрей уничтожить как можно больше ведьм, а духовник затягивал следствие и провоцировал предсмертные речи. Как же могли сосуществовать эти антагонисты? Баланс соблюдался несколькими способами. Во-первых, было решено рассматривать последние слова колдуньи как простое сотрясение воздуха. Бенедикт Карпцов писал, что казнь надо проводить невзирая на отречение от показаний (1958 стр. 829). Пьер де Ланкр был того же мнения: «Сие лишь последнее усилие Сатаны спасти своих учениц» (1958 стр. 1302). А викарный епископ Трира Питер Бинсфельд в трактате 1589 года презрительно пишет, что нет смысла слушать ведьму перед сожжением. От страха она как полоумная и может наговорить что угодно. Правду надо было открывать на суде (1958 стр. 585).

Второй способ примирения судьи и духовника оказался столь же прост. Для сотрудничества привлекались усердные малообразованные священники, у которых «не было ничего кроме собственного дыхания». Их подкупали доходной должностью или подачками, а то и просто едой и выпивкой (Spee, 1939 стр. 172). Ради собственного благополучия эти священники закрывали глаза на инструкции и охотно становились ещё одним колесиком в конвейере смерти. Угрызения совести были им неведомы. Фридрих фон Шпее (который сам исполнял обязанности духовника в Вюрцбурге) вспоминал о своих нечистоплотных коллегах следующее. Один докатился до того, что лично составлял списки на арест, призывая не щадить детей они всё равно не исправятся. В нарушение правил он присутствовал на пытках и помогал судье советами (1958 стр. 177). Другой священник требовал от женщин, чтобы они на исповеди слово в слово повторяли ложь, которую из них вытянули на допросах. Стоило узнице замяться или возразить, что она скажет правду, духовный садист уходил со словами: «Тогда подыхай как собака — без исповеди и святого причастия». Двести ведьм не выдержали этого приёма и покривили душой на исповеди. Духовник открыто похвалялся своими деяниями. Судья, доктор права, работавший с ним в паре, дал в его честь обед. Фридрих фон Шпее, который тоже был на пирушке, услышал из уст судьи восхищённую речь, где уловка бессердечного священника получила название «военной хитрости». Не нуждается в комментариях, как уязвил Шпее цинизм двух негодяев. Увы, спасая свою жизнь, он вынужден был молчать. «Я в изумлении осенил себя крестом и вздохнул», — читаем мы в «Предостережении судьям» (1958 стр. 175, 176).