Татьяна Гончарова - Плутарх

Плутарх постоянно возвращается к вопросу о том, как избежал, разделения на бедных и богатых, какими средствами бороться со страшнейшим из недугов — стремлением к обогащению и угнетению себе подобных. Как многим философам прошлого, ему хотелось верить, что если бы каждый достиг понимания того, в чем состоит подлинное богатство, то сразу стало бы легче, потому что пищи, одежды и прочего, действительно необходимого для жизни, хватило бы, по его мнению, на всех. А единственно верный путь к общественной справедливости, по его мнению, — это совершенствование собственного внутреннего мира, поскольку даже самые благородные попытки изменить мир внешний успеха пока не возымели.

Подтверждением этого являются для Плутарха трагические судьбы великих реформаторов прошлого — спартанских царей Агиса и Клеомена, римлян братьев Гракхов, попытки которых учредить более справедливый порядок закончились их гибелью. Народ, как обычно, не поддержал своих защитников, а богатые оказались сплоченнее и хитрее. Главная же причина состояла в том, что гражданское равенство — идеал Агиса и братьев Гракхов — не могло сохраниться в обществе, где воцарилась власть золота. А теперь, когда для всех них государство, императорская власть были единственной защитой и от собственных хищников-богатеев, и от окрестного варварства, Плутарху было страшно даже подумать о каких-то общественных потрясениях. И поэтому он неустанно призывает гасить в зародыше любую смуту, ибо иногда бывает достаточно единственной ошибки, чтобы сгубить благополучие города, государства. Это был один из главных выводов его исторических изысканий: «если в государстве перевернуть все вверх дном, то у него вряд ли хватит сил поставить все на место».

Не видя для своих современников возможностей к преобразованию общественной жизни, Плутарх предлагает каждому прежде всего привести в порядок собственный микрокосмос, приучить себя быть справедливым и снисходительным к слабостям других. Он и сам, о чем пишет в трактатах и письмах к римским друзьям, уже будучи зрелым человеком постоянно работал над собой, давая себе обеты не гневаться, совершенно воздерживаться от вина в течение какого-то времени. «Я тщательно следил за собой, — пишет он в трактате „О подавлении гнева“, — стремясь оставаться благоречивым, снисходительным и безгневным, чистым от злых слов и дурных поступков, свободным от страсти, ведущей вслед за малым и безрадостным удовлетворением к большому смятению и постыдному раскаянию». И самое главное — Плутарх старался ни в чем не нарушать справедливости, ибо «справедливый человек высок и счастлив даже своей смертью… он оставляет по себе славу высокой нравственной доблести, какой ни оружием, ни богатством не стяжать». Пятьсот лет назад Сократ убеждал своих учеников не бояться преследований, ибо ничего действительно страшного не может случиться со справедливым человеком. И хотя наградой за правдоискательство была чаша с цикутой, ученик его Платон продолжал утверждать, что «с человеком хорошим не бывает ничего плохого ни при жизни, ни после смерти», потому что сами боги «не перестают заботиться об его делах».

Вера в это помогала и Плутарху при любых обстоятельствах сохранять спокойное и радостное состояние духа, о чем он не раз писал: «эта вера — опора и основа всего нашего благочестия, и если она подорвана и потеряла устойчивость в чем-то, то и все становится зыбким и полным сомнений». Не знающий мучительных сомнений Еврипида, мятущиеся персонажи которого в гневе бросали богам упреки в равнодушии, не приемля учения Эпикура о неких блаженных существах, обитающих в междумириях и безразличных к людским делам, Плутарх твердо верил в божественный промысел, которым определяются все дела на земле: «Мы на каждом шагу встречаемся с человеколюбивой заботой божества, предусматривающей удовлетворение всех наших потребностей». И хотя он постоянно повторяет, насколько важно держаться веры отцов, то есть веры в традиционных богов, его собственные упования устремлены, скорее, к чему-то невидимому, единому и всемогущему, жизнетворное дыхание которого пронизывает вселенную, а не к древним обитателям Олимпа.

Плутарх был решительно против вошедшего в моду аллегорического истолкования богов, против того, чтобы видеть в них олицетворение тех или иных человеческих качеств и страстей: Афродита — это любовь, Афина — разум, Гермес — слово, Арес — «наименование буйственного, раздражительного и злобного начала в нашей природе». Сводя все к человеку, такой подход исключал, по его мнению, существование некоей высшей силы, стоящей над человеком и над всей природой. А олимпийские боги были для Плутарха, как представляется, лишь различными ипостасями этой высшей силы, одухотворившей первоначальный хаос: «Ведь бог отличен от нас во всем — и в естестве, и в движении, и в искусстве, и в мощи, и поэтому нет ничего невероятного, если он творит то, чего мы творить не в силах, и питает замыслы, для нас не постижимые… он превосходит нас своими деяниями. Однако многое из того, что касается божества, как сказано у Гераклита, ускользает от понимания по причине неверия». Для Плутарха бог — не тиран и даже не судия, для него он вместилище «доброты, великодушия, благосклонности и заботы»; эта непоколебимая вера была краеугольным камнем его собственного бытия, смысл которого он видел в оправдании той частицы Вселенского разума, которая уделена ему как человеку. И все более настойчивым становилось желание провести остаток своих дней в непосредственном служении божеству, посвятить себя полностью размышлениям о тех взаимосвязях земного и небесного, которые, может быть, никогда не постигнуть до конца, но только на признании которых зиждется подлинно человеческая жизнь.

Отдав почти сорок лет служению городу, заботам о семье, Плутарх заслужил право на ту жизнь для себя, о которой писал когда-то Цицерон в превосходном трактате «О старости», сам так и не успев насладиться заслуженным отдыхом, внесенный в проскрипции Августа. Право на ту спокойную жизнь, проходящую в ученых занятиях, беседах и чтении, о которой мечтал Плиний Младший: «Такую жизнь предвкушаю в желаниях и раздумьях, в нее жадно войду, как только возраст позволит пробить отбой». Плутарху это было уже позволено. Он мог теперь погрузиться в лишь немногим открытый мир высшей духовности и бескорыстного умствования, в вечное царство демокритовых эйдосов (своего рода слепков со всего, когда-либо существовавшего) и Платоновых идей, мог остаться один на один со своими героями, которые со временем стали казаться ему более реальными, чем окружавшая его действительность.

Завершалась понемногу прежняя жизнь: возмужали сыновья, покинула этот мир его дорогая Тимоксена, и в их хорошо поставленном доме, где, как учил когда-то Ксенофонт, было «для всего свое место», распоряжались молодые хозяйки. Отходили в прошлое заседания в херонейском совете, где в течение многих лет Плутарх ратовал о нуждах города и старался гасить в зародыше распри и раздоры. С каждым годом становилось тяжелее путешествовать. Не хотелось даже ходить на пиры — эти исконно эллинские дружеские собрания, куда, как писал он в «Пире семи мудрецов», «человек достойный идет… не с тем, чтобы до краев наполнить себя, как пустой сосуд, а с тем, чтобы и пошутить, и всерьез поговорить, и послушать, и сказать, что подобает случаю, лишь бы это было и другим приятно».