Татьяна Гончарова - Плутарх

«Всего более это напоминает постоянное и близкое общение: благодаря истории мы точно принимаем каждого из великих людей в своем доме как дорогого гостя», — писал Плутарх. За истекшие полвека этих гостей набралось уже так много, что, соберись они вместе, их вряд ли бы вместило скромное жилище дельфийского жреца. Цари и стратеги, законодатели и реформаторы, софисты, поэты, ораторы, прославленные женщины прошлого — они обступали Плутарха, незримые и вечные, как те «благие образы», которые советовал призывать из околоземного пространства Демокрит. С каждым годом они становились для Плутарха более реальными и дорогими, чем его современники, эти вневременные собеседники — философы и историки прошлого, и его собственные сочинения — те духовные дети, о которых писал когда-то Платон, обретшие бессмертие благодаря своему создателю и уделившие толику этого бессмертия ему самому. Им всем — и Плутарху, и его многочисленным героям, родным и друзьям, к которым он постоянно обращается в своих писаниях — суждено было навеки остаться в осиянной немеркнущим светом древней Элладе, от которой со временем останутся лишь источенные ветрами колонны и фундаменты храмов, но которая пребудет до тех пор, пока на земле останется хотя бы единое мыслящее существо.

Восьмой десяток Плутарха уже приближался к своей середине и что-то подсказывало ему, что уже скоро, оставив свою обветшавшую оболочку, душа его устремится к тем нездешним пределам, откуда, как учили Пифагор и Платон, она явилась на землю для исполнения своего предназначения. То, что ему было предназначено, Плутарх выполнил, завершив огромный труд, вобравший всю историю греко-римского мира. От этого труда до наших дней сохранилось пятьдесят жизнеописаний, двадцать три параллельных и четыре отдельных (Артаксеркс, Арат, Гальба, Отон), и есть основания предполагать, что их было больше. Как среди своих современников, так и в последующие века, пока жива была Греция, Плутарх пользовался уважением, которое распространилось и на его потомков. На его морально-этических трактатах и исторических сочинениях воспитывалось юношество вплоть до последних десятилетий Римской империи. И даже впоследствии, когда на смену античной цивилизации пришла цивилизация новая, христианская, возвышенные писания Плутарха одними из первых были восприняты молодой, формирующейся европейской ученостью.

Как уже говорилось, божество даровало ему великую милость — быть очевидцем того, как восстанавливалось понемногу почтительное удивление вокруг всего того, что еще говорило о былом величии Эллады. «Тебя посылают в провинцию Ахайю, — писал одному из своих друзей Плиний Младший, — эту настоящую, подлинную Грецию, где, как мы верили, впервые появились наука, образование и само земледелие… посылают к людям, которые по-настоящему люди, к свободным, которые по-настоящему свободны и которые сохранили свое природное право доблестью, заслугами, дружбой… Воздавай почет древности, воздавая его великим деяниям, воздавай дань мифам… Всегда помни, что ты вступаешь в Афины, что ты правишь Лакедемоном: отнять у них последнюю тень свободы и оставшееся имя свободы было бы зверской, варварской жестокостью…»

У Плутарха были все основания надеяться, что своими делами и писаниями он способствовал возрождению почтения к неповторимым достижениям своей отчизны. В свое время, повествуя о Пирре и Гае Марии, он с глубоким и горестным недоумением писал о «неразумных и беспамятных людях», у которых «все случившееся с ними уплывает вместе с течением времени, и, ничего не удержав, ничего не накопив, вечно лишенные благ, но полные надежд, они смотрят в будущее, не замечая настоящего… Пренебрегая разумом и образованием — единственной твердой основой всех внешних благ, они собирают и копят лишь эти блага и никогда не могут насытить алчность своей души». Для самого же Плутарха не только что эти внешние блага, но даже накопленные внутренние богатства — знания не имели никакого значения по сравнению с тем, что он считал самым главным — сбережение собственной души, того единственного, что роднит нас с богами: «это приходит от них и к ним же возвращается — не вместе с телом, но когда совершенно избавится и отделится от тела, станет совсем чистым, бесплотным и непорочным».

Нам, людям в своем большинстве совсем иного образа мыслей, очень трудно представить себе, что же чувствует убежденный в бессмертии души человек, подходя к своей последней черте. «Истинные философы много думают о смерти, и никто на свете не боится ее меньше, чем эти люди», — писал Платон, не раз обращаясь к тому, что ожидает смертного по ту сторону черты. Что будет с ним на том берегу подземной реки Стикс, где каждый из перевезенных Хароном получит свое — справедливое воздаяние за прожитую жизнь, которая в конечном счете оказывается не единственной и не последней. «Вселенская душа бессмертна, — писал Платон в одном из своих диалогов, — но туда, откуда она пришла, никакая душа не возвращается в продолжении десяти тысяч лет, потому что не окрылится раньше этого срока». Он считал, что только после приговора загробного суда и отбывания наказания в подземных темницах — для грешных, и некоторого пребывания в одной из обителей неба для тех, «кого Дике освободила от груза» совершенных при жизни ошибок, только после этого на тысячный год все опять являются перед судом, «чтобы получить новый удел и выбрать себе вторую жизнь, и избирают какую кто хочет».

Этому же учил и Пифагор, перед которым Плутарх благоговел, пожалуй, даже больше, чем перед Платоном. Пифагор первым принес знание о сокровенном из каких-то отдаленных земель, что лежат за древними восточными царствами. По словам Сенеки, «Пифагор утверждал, что есть родство всего со всем и взаимосвязь душ, переселяющихся из одного обличья в другое. Ни одна душа, если верить ему, не погибает и не престает существовать иначе, как на малое время, после которого переливается в другое тело».

На вопрос о том, почему же душа, которая «снашивает много тел», не помнит о предшествующих воплощениях (кроме разве того же Пифагора, который даже рассказывал о своих прошлых жизнях), Платон отвечал так: «Припоминать подлинно сущее, глядя на то, что здесь есть, нелегко любой душе… Мало остается таких душ, у которых память достаточно сильна… Поэтому, по справедливости, окрыляется только разум философа».

Плутарх, судя по всему, верил в возможность многочисленных как прошедших, так и будущих жизней, и поэтому яростно возражал Эпикуру, утверждавшему, что со смертью для нас кончается все и навсегда, и мятежному Еврипиду, писавшему о том, что «мы не знаем, не помним о жизни иной, не ведаем мира иного». В то же время Плутарх считал глупостью представления простонародья о том, что после смерти герои или какие-то другие необыкновенные люди возносятся на небо: «смешивать землю с небом — глупость. Лучше, соблюдая осторожность, сказать вместе с Пиндаром: