Лин Паль - История Империи монголов: До и после Чингисхана

Были и смешанные типы: степняки женились на плосколицых монголках и наоборот, дети от таких браков имели смешанные черты. Степные народы объединяла не столько генетика, сколько вера: все они — и люди европейского типа, и монголы — исповедовали тенгрианство. Тут-то и стоит искать причину, почему «дети разных народов» так легко пошли на смешение и не видели ничего страшного в браках своих соплеменников с чужими по крови красавицами или красавцами.

В Запорожской Сечи ведь тоже не обращали внимания на происхождение, там спрашивали просто: в какого бога веруешь, и если ответ был по греческому образцу, то и принимали в Сечь со всей любовью. Видимо, ответ на монгольский символ веры предполагал веру в Тенгри. Этот степной Тенгри воспринимается нашими современниками просто как какой-то дикий божок, а на самом деле Тенгри ближе всего к Христу, Будде, Аллаху и прочим богам, имевшим абсолютную власть. Просто Тенгри был не персонифицированным и совсем не антропоморфным богом, а представлял собой Единое Небо — то самое синее и чистое небо над бескрайней степью — лучший образ полной силы и власти над живущими под ним народами. И ответ, который предполагал веру в это небо, считался правильным. Раса и кровь не имели никакого значения: все народы живут под этим небом и все они дети неба. Вера оказалась важнее национальных или даже расовых отличий. Так что в монголы могли записать как ярко выраженных монголоидов, так и хорошо известных хотя бы Восточной Европе степняков-куманов.

Все они были тенгрианцами.

«Несть эллина, несть иудея», — писал апостол Павел в послании к коринфянам, но точно так же для жителей огромной и бескрайней степной территории от границ русских княжеств и до Тихого океана не было различия в принадлежности к какому-то народу, если все эти народы верили в одного и того же бога — совсем, однако, не Христа или Аллаха. Сами народы были как для китайцев, так и для европейцев абсолютно дикими, поскольку не имели основного отличия от более цивилизованных — собственных городов. А точнее сказать, что они не имели правильно устроенных городов — с укреплениями, врытыми намертво в землю, их города легко можно было сложить и перенести на новое место — что поделать, наши народы следовали за своими стадами и табунами, а трава не может быстро возрождаться, так что им часто приходилось переходить с места на место. Во всяком случае, европейские путешественники, посетившие ордынские «города», описывают их именно таковыми — множеством кочевых кибиток или юрт, образующих даже своеобразные переносные «дворцы». И часто это были именно не кочевые поселки из сотни юрт, а огромные кочевые города со своими шаманами для отправления небесного культа, ремесленниками, обслугой, воинами, чиновниками. Мы можем смеяться над такого типа городами, но ведь каждая культура формирует свой тип «градостроения» — оседлые земледельцы создают притороченные к земле города, кочевники — жилища, которые очень легко перемещать. И еще вопрос — что лучше и приятнее для глаза! Во всяком случае, у «городов» кочевников была очень важная и необходимая по их типу жизни черта — их всегда было легко переместить вслед за уходящей травой.

Европейцу или китайцу этого не понять.

Так что китайские шпионы доносили со всей искренностью, что монголы — дикие. А если дикие — так и очень опасные. Китайцы, веками возводившие города на земле, конечно, не могли принять культуры, которая не стремится закрепиться на своей земле. Тогда как монголам такое закрепление было совсем ненужным и чуждым. Главную ценность представляли для них те самые стада и табуны, возможность легко переходить с места на место, то есть пространство; и этого соседи никак не могли понять.

Впрочем, наряду с кочевыми в той же степной зоне жили и вполне оседлые народы. Именно с ними и пришлось монголам вступить в схватку. Но основную массу кочевых племен представляли самые разные степные жители. К X столетию произошло изменение климата, которое сразу же отразилось на качестве кочевых угодий: степь перестала приносить народам пропитание, многие места бывших кочевий превратились в совершенно сухие полупустыни, где трава перестала расти, то есть стало нечем кормить многочисленные стада или табуны, пришлось искать новые места для жизни. Процесс этот успешно описан современными учеными-климатологами и приводит к безрадостному подтверждению фактов: степным народам пришлось спешно менять места своих кочевий, чтобы животные не погибли от бескормицы и жажды. Вслед за животными, конечно, уходили и сами люди. И так уж получилось, что куманы и монголоиды вдруг оказались вытесненными на одну и ту же территорию, то есть они вынужденно вступили в контакт. Контакт, конечно, не мог быть ничем иным, кроме как войной: так просто свою траву не отдал бы ни один народ. Начало нового тысячелетия у монголов и куманов прошло в войнах больших и малых. Призрак голода заставлял людей держаться за свои кочевья, но тот же призрак заставлял пришельцев биться за возможность выжить. Так что распределение кочевых народов по степи изменилось, и так уж получилось, что они стали тесно соприкасаться друг с другом, что должно было породить какие-то более приемлемые взаимоотношения, не только военные.

Так и вышло.

Это дало сразу несколько результатов: начались смешанные браки, обострилась вражда, и пригодные земли сильно сократились в размере. Процесс формирования совершенно новой консолидации сил начался на северной границе Китая. Никогда еще северные варвары не подходили так близко к Поднебесной.

Китайцев это пугало.

Первое время они пытались высылать военные отряды и били своих варваров. Поскольку китайцы обладали куда более передовым оружием, чем эти кочевники, то сначала все шло по привычному сценарию.

Но вдруг все стремительно двинулось по сценарию уже совсем иному…

«Когда татары находились [еще в пределах] своего собственного государства, — сообщает китайский хронист, — [в период правления] Да-дин (1161–1189) цзиньских разбойников, в Яньцзине и киданьской земле распространялись слухи о том, что-де татары то и дело приходят и уходят и потеснят императора так, что [ему] будет некуда деваться. Главарь [государства] Гэ Юн стороной узнал об этом и с тревогой сказал: „Татары непременно явятся бедствием для нашего государства!“ И тогда отдал приказ срочно отправить войска в [их] жалкое захолустье и истребить их. [В дальнейшем] через каждые три года посылались войска на север для истребления и уничтожения [татар], и это называли „сокращением совершеннолетних“ [у татар]. До сих пор китайцы все помнят это. [Они] говорят, что лет двадцать назад в Шаньдуне и Хэбэе, в чьем бы доме ни были татарские [дети], купленные и превращенные в маленьких рабов, — все они были захвачены и приведены войсками. Ныне у татар среди больших сановников много таких, которые в то время были взяты в плен и жили в государстве Цзинь. При этом, когда их государство ежегодно представляло дань ко двору, [цзиньцы] принимали их подарки за заставой и отсылали их обратно, даже не допуская [их] на [свою] землю. … Татары бежали в песчаную пустыню. Озлобление проникло в мозг [их] костей… Тэмоджин ненавидел [цзиньцев] за их обиды и притеснения и поэтому вторгся в пределы [Цзинь]. Все пограничные округа были разгромлены и вырезаны».