Коллектив авторов - История политических и правовых учений

«Истинному патриоту, — пишет Ильин, — драгоценна не просто самая “жизнь народа" и не просто “жизнь его в довольстве", но именно жизнь подлинно духовная и духовно-творческая». Эти положения направлены, как представляется, против тех представителей своего класса, которые утонули в сытости, погрязли в служении маммону. «Соединяя свою судьбу с судьбою своего народа, — в его достижениях и в его падении, в часы опасности и в эпохи благоденствия, — истинный патриот отождествляет себя инстинктом и духом не с множеством различных и неизвестных ему “человеков”, среди которых, наверное, есть и злые, и жадные, и ничтожные, и предатели; он не сливается и с жизнью темной массы, которая в дни бунта бывает, по бессмертному слову Пушкина, “бессмысленна и беспощадна”; он не приносит себя в жертву корыстным интересам бедной или роскошествующей черни (ибо чернью называется вообще жадная, бездуховная, противогосударственная масса, не знающая родины или забывающая ее); он отнюдь не преклоняется перед “множеством” только потому, что на его стороне количество, и не считает, что большинство всегда одарено мудрою и безошибочною волею. Нет; он сливает свой инстинкт и свой дух с инстинктом и с духом своего народа». Государство определяется именно тем, что «оно есть положительно-правовая форма родины, а родина есть его творческое, духовное содержание».

В наше время многие озаботились поиском некой национальной идеи, которую следовало бы затем внедрить в массы. И вновь Ильин актуален: «Патриотизм есть чувство любви к родине... Обретение родины должно быть пережито каждым из людей самостоятельно и самобытно. Никто не может предписать другому человеку его родину — ни воспитатели, ни друзья, ни общественное мнение, ни государственная власть, ибо любить, и радоваться, и творить по предписанию вообще невозможно». Более того, «официальный патриотизм далеко не всегда пробуждает и воспитывает в душе чувство родины, нередко даже повреждает».

Вообще национальность человека определяется «не его произволом, а укладом его инстинкта и его творческого акта, укладом его бессознательного и, больше всего, укладом его бессознательной духовности. Покажи мне, как ты веруешь и молишься, как просыпаются у тебя доброта, геройство, чувство чести и долга, как ты поешь, пляшешь и читаешь стихи, что ты называешь “знать” и “понимать”, как ты любишь свою семью, кто твои любимые вожди, гении и пророки — скажи мне все это, а я скажу тебе, какой нации ты сын».

Интересны в этом отношении некоторые характеристики Ильина русских народных масс, например, подмеченное им тяготение, с одной стороны, «государственно-строительное, с верою в монархию, с доверием к Царю и с готовностью самоотверженно служить национальному делу, а с другой — государственно-разрушительное, с мечтою об анархии или, по крайней мере, о “необременительной власти”, с жаждою имущественного погрома и захвата и с “верою” во всяческую нелояльность (традиция “удалых добрых молодцев”)». «Это второе тяготение к анархии четыре раза разгоралось в России всенародным пожаром: в Смуту, при Разине, при Пугачеве и при Ленине. Но оно не исчезало бесследно и в промежуточные времена, обнаруживаясь в целом ряде больных явлений русского правосознания.

Постепенно тяга к анархии передалась и русской интеллигенции (Бакунин, Л. Толстой, Кропоткин). “Широки натуры русские: нашей правды идеал не влезает в формы узкие юридических начал”. К анархии были склонны (обычно сами того не замечая) и русские либералы». Именно с правосознанием связывает Ильин тот факт, что русский народ предпочел имущественный передел национальному спасению: «...политическое мышление его было узко и мелко; он думал, что личный и классовый интерес составляют “главное” в жизни; он не разумел своей величавой истории; он не был приучен к государственному самоуправлению; он был нетверд в вопросах веры и чести... не чувствовал своим инстинктом национального самосохранения, что Россия есть единый живой организм». Здесь, как и во многих других случаях превознесения правосознания, чувство реальности все же изменяет Ильину. Нельзя себе представить, чтобы масса простых смертных людей, долгое время пребывающих в нищете, забвении и угнетении, солдатская масса, поедаемая окопными вшами, поднималась до тех высоких идей и чувств, которые обоснованно предполагаются в нормально функционирующем социуме.

Однако идеи Ильина о единстве России, о гибельности последствий ее расчленения (духовного и физического) очень глубоки и современны. Честолюбцы, сепаратисты и враги России всегда хотели этого, не сознавая пагубных последствий для всех народов без исключения. Мыслитель, отслеживая исторические факты, убедительно показывает, что ход русской истории слагался не по произволу русских государей, русского правящего класса или тем более русского простонародья, «а в силу объективных факторов, с которыми каждый народ вынужден считаться. Слагаясь и возрастая в таком порядке, Россия превратилась не в механическую сумму территорий и народностей, как это натверживают иностранцам русские перебежчики, а в органическое единство». «Надо установить и выговорить раз навсегда, что всякий другой народ, будучи в географическом и историческом положении русского народа, был бы вынужден идти тем же самым путем, хотя ни один из этих других народов, наверное, не проявил бы ни такого благодушия, ни такого терпения, ни такой братской терпимости, какие были проявлены на протяжении тысячелетнего развития русским народом». Единство России было предписано географическим фактором, славянством, азиатством и другими факторами во всем их положительном и отрицательном значении. Русская колонизация шла целыми столетиями не в порядке правительственных мероприятий, а в процессе вольного разбегания народа, искавшего «где лучше» и бежавшего от государственного зажима. Вольность, свободолюбие, анархическая авантюрность и проч. питали русскую индивидуальность. «Вся история России есть борьба между центростремительным, созидающим тяготением и центробежным, разлагающим: между жертвенной, дисциплинирующей государственностью и индивидуализирующимся, анархическим инстинктом. Однако было бы нелепо думать, что историческая Россия строилась больше всего принуждением, страхом и казнью...» При всем желании государство не могло ничего сделать, поскольку административный аппарат был технически слаб, чтобы «проработать силою принуждения огромную пространственную толщу нашей страны». Историческая Россия строилась верой, национальным инстинктом и целым рядом фактических обстоятельств, имевших место объективно и по случаю. Одно несомненно: «Русский человек имеет душу внутренне свободную, даровитую, темпераментную, легкую и певучую... Русская душа не может пребывать в рабстве...»