Коллектив авторов - Вторая мировая: иной взгляд. Историческая публицистика журнала «Посев»

Ну, Боже мой, совершенно же ясно, самолёты были советские, с накрашенными немецкими крестами на крыльях. Дескать, вот, полюбуйтесь на ваших освободителей, чем соблазняют они нас – кружкой пива и папиросой… Дня через два прилетели снова. Разбросали те же листовки, но уже в перемежку с бомбами. Поверите – нам стало страшно, страшно и одиноко. Страшнее, чем от бомб, которые рвались в наших жилых квартирах. Неужели двадцать лет веры были самообманом?

…Другой рассказ из тех же первых встреч…

Красный командир, попавший в окружение под Киевом, вспоминает о первых днях плена:

– Вы знаете, таких антисоветских настроений в нашей командирской среде, как в первые дни плена, я не видел, да, боюсь, что больше и не увижу. А на солдат – у нас ополченцы больше были, старичьё нестроевое – так просто смотреть противно было: с какой влюблённостью они смотрели на каждого проходившего немецкого солдата. Стоим мы в лагере, 60 тысяч человек. Дождь льёт, укрыться негде. А они, старики наши, слышим, в группах у костров разговаривают: “А что же, немец-то, ждал, что ли, нас, чтобы тёплые хоромы приготовить. У него, брат, всё аккуратно, рассчитано, – не ждал, вот и не приготовил”… Нужно вам сказать, что не кормили нас в этот день совсем. У наших стариков и этому нашлось объяснение: “Только ему и заботы, немцу-то, чтобы нам брюхо набить. Подождём, браток, потерпим…” Когда ни крошки не оказалось и на следующий день, они и тут нашлись – “немец у нас товарищество воспитывает. Знает, что кое у кого сухари остались или там кусок хлеба. Вот и хочет, чтобы не зверьём друг на друга смотрели, как при большевиках, а поделились по-братски…” Когда мимо нас пробежал ефрейтор немец с палкой в руке, в погоне за провинившимся в чём-то пленным, комментарии были такие: “Это, брат, тебе не большевики. Они, немцы-то, научат нас порядку. Сурьёзный народ…” И поверите, так продолжалось четырнадцать дней, то есть я хочу сказать, что не было ни крыши над головой, ни кусочка хлеба. К этому времени из нашего лагеря уже по 200–300 человек в день увозили в братскую могилу. Но даже и тогда люди пытались находить этому какое-то объяснение и оправдание. Через месяц от нашего лагеря осталось спасшихся несколько тысяч полутрупов…

Перелистываю брошюру, изданную в ноябре 1941 года. Начинающий писатель-ленинградец, переведший с собой к немцам восемнадцать человек бойцов, описывает ту же киевскую эпопею:

– Бой затих. Наконец, к нам подошли немецкие солдаты. Боже, до чего это красивые, элегантные и обаятельные люди! Закуривают свои душистые сигаретки, угощают и нас. Я беру одну и оставляю на память об этом дне – дне моего второго рождения».

к "к "к

«Второе рождение» не состоялось и перебежчик, написавший в 1941 году эти строки, если остался жив, пожалуй, ушёл в партизаны.

В окружении Гитлера развал Красной Армии представлялся, очевидно, как результат немецкого военного превосходства, а восторги населения – как готовность славянских рабов служить своим природным господам – германцам.

В практике же оккупации началась беспощадная разноголосица. Ибо многим немецким командирам на местах скоро стало ясно, что всё это не так, что русские идут против Сталина не из любви к фюреру, а потому что думают, что место России советской непременно займёт другая Россия, неизвестно ещё какая, но безусловно Россия, а не «оккупированные области на востоке», что латыши и эстонцы рассчитывают на восстановление своих республик, а вокруг представителей Министерства Розенберга, питаясь надеждами, кипят сепаратистские круги. Советская пропаганда заговорила тогда о том, что Гитлер везёт в своём обозе царя и помещиков; сам Сталин явно считал, что немцы, хотя бы из пропагандистских соображений, создадут какое-нибудь марионеточное русское правительство, и очень боялся этого.

Восточное Министерство должно было принимать каждый свой рейхскомиссариат лишь после того, как он завоёван. Двухсоткилометровая полоса за фронтом оставалась в руках военного управления. Только Гиммлер и Геринг начинали хозяйничать сразу – первый, производя «замирение» с физическим уничтожением всех «жидов и комиссаров», второй – вывозя в Германию всё, что можно было вывезти.

Когда осенью 1941 года фронт остановился под Москвой и Ленинградом, всем уже было всё ясно. Миллионы советских солдат умирали в плену, ни о какой небольшевицкой России не было и речи. Восстановление независимости государств Балтии под рейхскомиссаром Лозе выглядело в высшей степени проблематично и только украинцы и кавказцы ещё хлопотали вокруг Розенберга, не смущаясь тем, что в Ровно уже сидел Эрих Кох, считавший, что украинцами следует управлять с помощью водки, махорки и нагайки. Розенберг протестовал против назначения Коха. Отношения между ними были враждебные. Так начала проводиться в жизнь концепция Гитлера, превращение оккупированных областей в германскую колонию.

Русский читатель, мало знакомый со структурой и техникой власти в гитлеровской Германии, порой склонен представлять её себе по образцу большевицкой. Это не верно прежде всего потому, что Национал-Социалистическая Германская Рабочая Партия играла в Германии совершенно иную роль, чем ВКП(б) в Советском Союзе. Гитлеровская диктатура опиралась прежде всего на полицию и государственный аппарат, а партия была расчленена на множество вспомогательных формирований. Ничего аналогичного коммунистическому Политбюро в ней не было. Принимая важнейшие решения, вождь совещался только с теми, кто должен был проводить их в жизнь. Идеология гитлеризма в сравнении с ленинизмом всегда оставалась расплывчатой. Понятия расы и тысячелетнего царства сами по себе, правда, ничуть не туманнее понятий класса и коммунистического общества, но обращение с ними у Гитлера было иным, чем у Сталина. Гитлер не был догматиком и не стремился стандартизировать мысль. Гитлер презирал кабинетных учёных и ещё до прихода к власти уступил место партийного идеолога Розенбергу чья книга «Миф XX века» наряду с книгой самого Гитлера «Моя борьба» считалась венцом партийной премудрости, несмотря на то, что сам Гитлер говорил, что «не может читать эту ерунду».

Положение идеологии в гитлеровской Германии никак не сравнимо с её положением в сталинском СССР. ВIII Рейхе даже в самой партии под покровом внешнего единообразия до самого конца существовали глубоко различные направления и течения.

При таком положении вещей борьба за выработку конструктивной политики в русском вопросе была не только возможна, но, казалось, могла привести к успеху, если руководствоваться практическими нуждами войны. Нежелание фюрера связывать себе руки заранее составленными планами основывалось на его расчёте одержать молниеносную военную победу. Эта победа не состоялась. Следовательно, надо было искать новые средства борьбы, в том числе и политические.