Коллектив авторов - Вторая мировая: иной взгляд. Историческая публицистика журнала «Посев»

Мы взяли в Сталинграде в плен девяносто тысяч человек. Наверно, ещё двадцать-тридцать тысяч уничтожили в боях. А сколько Сталин уложил в Сталинграде нас? Двести, триста тысяч, полмиллиона? Или больше? Меньше – не может быть.

Мы вряд ли когда-нибудь узнаем правду о том, во что нам обошёлся Сталинград: власть наша не хочет и не умеет говорить правду; боясь правды, она не хранит даже документов о ней.

Великой, неслыханной крови стоила нам война, – и только потому, что над нами – бесчеловечные, а потому и бездарные правители. Немцам, румынам, итальянцам, венграм, всем вместе взятым «двунадесяти языкам», шедшим в прошлую войну против нас, война в России обошлась миллиона в два жизней, – нам, с гражданским населением, она стоила по меньшей мере миллионов пятнадцать. Почему раньше, от Ледового побоища и до Бородино, мы не несли потерь больше, чем наши враги? Почему так чудовищно возросли наши потери теперь? Ответ может быть только один: наши лишние потери – цена за «гениальную сталинскую стратегию», за большевицкое бесчеловечие, за его предельную жестокость.

Сталинградская битва – свидетельство не нашего геройства и храбрости: их нам не занимать стать, за свою историю мы их доказали не раз. И не свидетельство она «сталинского гения». Сталинградская битва – ещё одно свидетельство нашей долготерпимой муки и большевицкого варварства.

Пять лет прошло с тех пор, как отпраздновали мы «День Победы». Я встретил его в лазарете под Будапештом. Обрубок отнятой левой руки уже заживал, и я мог ходить. Какой это был день! Мы ополоумели тогда от радости. Почти не было пьяных: и на ум не приходило начинать этот день с выпивки, а все были, как пьяные. И все мы чувствовали себя, как одна семья, все были, как братья. Будто умылись мы в великой купели военных страданий, смыли с себя всю нечисть и стали просто людьми, просто народом – опять огромным и великодушным, способным в радости и силе всё забыть, всё простить и всех принять, как братьев. Каждый простил или забыл в этот день все обиды, какие имел за жизнь, от друзей ли, от недругов, хотя бы и от власти самой. Не было злобы даже к немцам: мы победили, и мы прощаем – разве можно мстить, да ещё в такой день?!

Не хватало воздуха, чтобы наполнить грудь: нас распирали волны захватившего чувства. Не хватало слов, чтобы выразить его: нас захлестнула радость.

Но ведь и было от чего поглупеть. Минутами вспоминалось, как кошмар, только что конченное: сколько же исхожено нами дорог, сколько мы намёрзлись, наголодались, сколько перенесли. Сколько измесили мы, не ногами, а телами своими, родной и чужой земли, обутые в ошметки, в одежонке, заскорузлой от грязи, пота и крови, сколько покормили вшей. Сколько насмотрелись людского горя, пожарищ, сколько попотели от смертного страха. И сколько позарывали, да и просто побросали товарищей, друзей, сколько пролили своей кровушки. Не даром далась победа: великой страды, бездны труда и мук стоила она.

В этот день не хотелось вспоминать, мы отмахивались от испытанного: оно позади. И больше не вернётся.

Мы – победили, теперь ждёт нас заслуженный отдых, теперь всё будет иначе, всё пойдёт по-хорошему, не так, как прежде. Это теперь, вспоминая, можно спрашивать: почему мы вдруг вздумали, что будет иначе? Тогда и на ум не пришло бы спрашивать, каждому казалось само собой понятным: разве после пережитого можно возвращаться к тому, что было до войны? И разве после тяжёлой работы не полагается человеку отдых? А мы такую работу выполнили. И каждый не умом, а сердцем знал: нет, будет по-другому, по старому не может быть. И в радости мог даже за Сталина стакан вина хлопнуть: чёрт с ним, со Сталиным, сейчас наша взяла! Не в нём дело: мы победили и имеем право. Это было, как помрачение рассудка от слишком большой радости: каждый ведь мог знать, что Сталину на наше дело плевать.

И вот через пять лет я опять в Сталинграде. Я опять приехал на пароходе, хожу, смотрю и хочу видеть и никак не вижу: что же мы завоевали, чего добились, где наше право? Этот приезд в родной город – словно итог всему, что перенесено и в войну, и перед ней, всему, чего ждали и что получили. Словно завершение той радости, которая заставила нас поглупеть в «День победы» пять лет тому назад, – и черта, рубеж, отделяющий будто всё перенесённое, перечувствованное, от чего-то, что должно ещё быть.

И в этот раз, подъезжая к родному городу, я со страхом ждал, что увижу в нём. Я опять следил за тем, что делается в Сталинграде; газеты трубили, что «город-герой» восстанавливается не по дням, а по часам, в «Огоньке» печатались снимки добротных зданий и красивых улиц, но как ни хотелось всему этому верить, верить я уже не мог. И я ждал лишь, словно с целью проверки: а много ли наврано нам на этот раз?

Оказалось, много. Больше, чем мог даже я ожидать. На Волге, по берегу, всё ещё лежат груды исковерканного металла, остатки сгоревших танков, ещё видны следы укреплений, блиндажей. На той стороне торчат из воды и песка остовы и днища сгоревших пароходов, барж. Кое-где, редко, стоят пристани, речной вокзал: вместе взятые, они называются «мощным механизированным речным портом». А в нём не видно даже лабазов: наверно, нечего складывать. Только кое-где видны жидкие кучки ящиков, кулей – всё, что осталось от сотен тысяч пудов когда-то переваливавшихся тут грузов. Стоит один пароход, две-три баржи, несколько буксиров и моторных лодок, пара речных трамвайчиков. И если бы не гудки паровозов и сдержанный гул заводов с берега, была бы здесь кладбищенская тишина.

Да и город напоминает кладбище. Восстановили заводы, центр – в них ещё оживление, а отойди от них, от главной магистрали – и за Царицей, и на Сибирь-горе, и у бывшего Нефтесиндиката на километры тянется пустое дикое поле. На нём кучи мусора, битого кирпича, холмики, над которыми кое-где ещё возвышаются остатки танков, орудий. Всё это проросло травой, кустиками – я был поздним летом, трава давно побурела, и поле выглядело так, как будто было покрыто ржавчиной. И это – на трёх четвертях площади, которую занимал город до войны.

Но дикое поле обитаемо: среди куч мусора и бурой травы иногда, как из-под земли, вьётся дымок. В подвалах разрушенных зданий, а то и просто в ямах, накрытых железом и кое-где утеплённых, люди живут до сих пор. Иногда попадаются, островками, похожие на прежние деревянные домики, выстроенные, может быть, на ссуды. Таких мало, больше мазанок и пустого места, по которому проторены тропинки и проезжие дороги. Они называются улицами, как будто бы здесь в самом деле не дикое поле, а настоящий город. На некоторых клетушках есть даже номера – чем не город?

Раньше были птичьи гнёзда, теперь дикое поле – значит, войну мы не выиграли и не проиграли. Но куда же, опять-таки, перемололи мы столько жизней, столько труда?!