Коллектив авторов - Вторая мировая: иной взгляд. Историческая публицистика журнала «Посев»

Средствами полка и усилиями 2-го батальона эта танковая атака была отбита. В бою полк уничтожил 5–6 немецких танков, и немцы отошли. В 14–15 часов немцы открыли сильный артиллерийский огонь… и вновь пошли в атаку танками… На участках полка наступало свыше 50 танков, причём главный удар был направлен на позиции 2-го батальона, в том числе и участок 4-й роты, и один танк вышел даже в расположение командного пункта полка и зажёг сено и будку, так что я случайно смог выбраться из блиндажа: меня спасла насыпь железной дороги, около меня стали собираться люди, уцелевшие после атаки немецких танков. Больше всех пострадала 4-я рота: во главе с командиром роты Гундиловичем уцелели 20–25 человек… Остальные роты пострадали меньше».

(По документам ЦАМО, 1075-й стрелковый полк 1 б ноября 1941 года уничтожил 15 танков и около 800 человек личного состава противника. Потери 1075-й роты: 400 – убитыми, ранеными – 100, без вести пропавшими – 600.)

Подтверждением тому может служить и дальнейший рассказ комполка Капрова:

«…4-я рота действительно дралась героически, причём из роты погибло свыше 100 человек, а не 28, как об этом писали в газетах. Никто из корреспондентов ко мне не обращался в этот период, и я никогда и никому не говорил о 28 панфиловцах. В конце декабря (теперь уже действительно недалеко от станции Павшино, а точнее, в Нахабино), когда дивизия была отведена на формирование, ко мне в полк приехал корреспондент “Красной звезды” Кривицкий с представителем политотдела дивизии Глушко (начальник политотдела) и Егоровым (комиссар дивизии). В разговоре со мной Кривицкий заявил, что нужно 28 (!) героев панфиловцев… Я ему заявил, что с немецкими танками дрался весь полк и в особенности 4-я рота 2-го батальона. Фамилии Кривицкому давал по памяти капитан Гундилович, который вёл с ним разговор на эту тему».

Сам же Кривицкий в Дубосеково приезжал лишь однажды летом 1942 года, когда советские войска в результате контрнаступления отогнали немцев далеко на запад. Не было у него и особого желания разговаривать с работниками местного военно-патриотического музея, изначально знавшими всю правду о сражении у разъезда. Он коротко заявил: «Лядов открыл для советских людей Зою Космодемьянскую, а я – 28 героев-панфиловцев!»

Что ж, в крайне политизированной системе того времени, может быть, и не следовало бы обвинять того же Кривицкого в преднамеренном отступлении от истины: было дано указание «поднять на щит» пример массового героизма советских воинов на фронте, и он выполнил это указание. Но дело в том, что действительный пример массового героизма в данном случае оказался принижен. И вместо подвига многих сотен панфиловцев из «пепла возродилось» надуманное число – 28.

В результате кривда Кривицкого стала обрастать всевозможными кривотолками. Нередко среди экскурсантов, приезжающих на мемориал 28-ми героев-панфиловцев, можно услышать что-то наподобие: «А был ли мальчик? Может, мальчика и не было?!» Готовясь к 50-летию битвы под Москвой, по приказу командования Московского военного округа на мемориале вела благоустроительные и ремонтные работы группа воинов знаменитой Кантемировской дивизии, той самой – не поддержавшей «гекачепистов» в событиях августа 1991 года.

– Что толку? – рассуждали все они при встрече. – Руки не лежат к работе. Кто ни приходит, сразу говорит, что тут никто и никакого подвига не совершал… Едва три танка появилось на горизонте, как эти «панфиловцы» сразу разбежались в разные стороны!

Вот она, цена исторического принижения правды. Можно, конечно, во избежание мнимого кощунства о многом сегодня и умолчать. Но как, если за одной неправдой тянется другая? Так, по заверениям местных жителей, под гранитной стеной с именами 28 панфиловцев захоронены всего б (!) человек, а прах остальных покоится в других братских могилах, рядом с прахом своих однополчан-товарищей, героев, как и они сами.

Думается, что само время ещё поставит нас перед необходимостью восстановления всей правды о судьбе многих сотен советских людей, сражавшихся здесь – у разъезда Дубосеково.

«Посев», 1952,№ 6

В очередной раз я попал в Сталинград уже во время войны, в начале 1942 года. Я ехал с Урала на Северный Кавказ с заездом в Сталинград. До Саратова добрался благополучно, но в Саратове застрял. Четыре дня ожидал поезда на Ртищево, чтобы там пересесть на Поворино, а оттуда на Сталинград: прямого пути из Саратова на Сталинград, как известно, нет. Ещё до революции решено было вести ветку на линии Саратов – Астрахань, на Царицын, но за время советской власти так до самой войны её и не удосужились построить.

Тысячи военных и гражданских сидели в Саратове на вокзале и не могли выехать на запад: не было поездов. Говорили, что в Ртищево и Поворино ещё хуже: там можно просидеть и по месяцу.

В измученной, голодной толпе пассажиров краем уха я услышал, что ветку Владимировка – Сталинград в связи с войной, спешно провели. И я выехал на Владимировку.

Дорога, верно, была построена. Пассажирского движения, конечно, не было, и ехать можно было только на авось, в товарном поезде. Поздно вечером, в кромешной тьме, мы, пробиравшиеся на Сталинград, разыскали на запасных путях поезд из нескольких крытых вагонов и платформ и разместились кто как мог. На платформах стояли стальные коробки-заготовки для танков, их везли, наверно, на сталинградский тракторный. В одной из таких коробок я ехал до Сталинграда: весной ещё не пахло, а стальные стенки, казалось, ещё усиливали холод до того, что мы промерзали до костей.

Что это была за дорога… По степи разбросали шпалы, к ним прибили рельсы, кое-где сделали выемки, на скорую руку прогибающиеся мостики – поезд шёл, вихляясь из стороны в сторону, как разбитая телега по ухабам. Сто километров мы ехали трое суток. Эта дорога была единственной, по которой потом эвакуировали Сталинград и подвозили к нему подкрепления и боеприпасы во время сталинградской битвы.

Поезд остановился, не доехав до Волги; на паром-переправу не пускали никого: как всегда, властям в каждом мерещился шпион и диверсант. Шесть километров до Тракторного прошли пешком – половину пути, через Волгу, шли по зеленоватому, почти прозрачному метровому льду, кое-где занесённому снеговыми плешинами. Был яркий солнечный день, тянул морозный предвесенний ветерок, покалывавший лицо и лёгкие; почему-то казалось, что воздух пропитан тяжёлой тревогой ожидания. По крутому правому берегу у Чёрного Рынка, перед Тракторным, копошились десятки фигурок: рабочие достраивали железную дорогу.

Город был придавлен тревогой, ожиданием, недоумением, растерянностью. Что делать, кого ждать, за кем идти? Казалось, будто даже в дыме заводских труб таилась настороженность. Ползли трамваи, изредка проезжали автомобили, проходили команды военных, у городской товарной станции сгружали или грузили на платформы, не поймёшь, новенькие тяжёлые американские грузовики, но во всём этом не было обычного городского оживления: словно всё, что видели глаза, проходило замедленно, чем-то пригнетённое. Ещё резче выпятилась бедность, нужда, нищета: даже на главных улицах грязь, запустение, половина магазинов закрыта, у хлебных лавок вытянулись хвосты, прохожие угрюмы, озабочены, измусоленные столовки с вонючей толчеёй и голодными обедами из пустой ячменной баланды, – казалось, город вернулся во времена военного коммунизма. И, как всюду в тот год, не видно было ни одного радостного, возбуждённого или вдохновлённого, энергичного лица: каждый кое-как лишь подчинялся необходимости и безвольно плыл по течению.