Коллектив авторов - Вторая мировая: иной взгляд. Историческая публицистика журнала «Посев»

А всё-таки летчики у них великолепные были. У немцев более ста лётчиков-истребителей сбили более сотни самолётов каждый. А один, сбивший 352 самолёта 3, – почти в шесть раз больше нашего рекордсмена, трижды героя Советского Союза Ивана Кожедуба – попав после войны к нам в плен, в отместку получил 25 лет и сидел до 1955 года. Непонятно, за что: он был никакой не военный преступник, а самый настоящий герой, хоть и воевал против нас. У него учиться нужно было, а не в лагере гноить.

Последние самолёты наш полк потерял 12 июля 1942 года, в Петров день. Один из них, в котором был и я, после аварийной посадки на кукурузное поле немецкие истребители добивали уже на земле. Единственный оставшийся самолёт улетел на восток со знаменем полка, шифрами и другими документами. Когда мы остались без самолётов и практически в окружении, личный состав по эскадрильям двинулся пешком в сторону Сталинграда.

Колонну даже человек в тридцать-сорок обязательно атаковали бы немецкие самолёты, поэтому нам дали команду рассредоточиться, и мы шли мелкими группами. Мне довелось идти в компании парторга (политрука) и начальника отдела кадров полка.

Стояла жара, воды не было. Заходить в сёла за водой или пищей было опасно – могли и не дать, а могли и винтовку показать, ещё с гражданской войны припасённую. Как-то нас пожалела, накормила и напоила сердобольная старушка, принявшая всерьёз саркастическое замечание: «А всё так плохо оттого, бабка, что Бога забыли». В другой раз повезло встретить по пути огуречное поле – и немного подкрепились, и жажду утолили. Линии фронта не существовало. Мы шли полем, а в паре сотен метров по грейдеру в том же направлении двигались немецкие танки и мотоциклисты – загорелые, с закатанными до локтя рукавами. Мы отлично видели их, но бежать было некуда, а они наверняка видели нас, но имели приказ не отвлекаться по пустякам от главной задачи – развивая успех, как можно быстрее продвигаться на Восток.

Нужно было видеть эту картингу: жара, пыль, беженцы, стада мычащие и люди плачущие. И всё это двигалось к Волге, к Сталинграду. На берегу Волги скопилась огромная масса людей и пригнанных домашних животных, которых чуть ли не в первую очередь переправляли на другой берег. Что касается военных из разбитых частей, то они скапливались в самом городе. Всю эту толпу необходимо было как-то организовать и, для начала, накормить. Всех тянуло к базару, где даже за бумажные рубли можно было купить какую-нибудь еду. В это время там всех и отлавливали – не заградотряд или зондер-команда какая-нибудь, а сотрудники военной комендатуры. Впрочем, от них никто и не пытался скрыться. Они собирали разрозненные остатки воинских формирований и направляли их на стадион трактороремонтного завода, где работники военкоматов формировали из них отделения, взводы и роты для последующего получения оружия и выдвижения на боевые позиции, поскольку все уже знали, что фронт вот-вот подойдёт к Сталинграду. Одновременно с этим формировалось и городское ополчение из заводских рабочих, семьи которых к тому времени в большинстве уже были эвакуированы на другой берег Волги. Гражданского населения в городе уже практически не было, что бы потом про это не выдумывали.

Вероятно, по молодой глупости, но паники я не ощущал, однако мне совсем не хотелось со своими двумя «кубиками» в петлицах получить под начало пехотный взвод. Дело уже было к вечеру, подошла полевая кухня, нас накормили, и я без лишнего шума стал собираться на время отойти куда-нибудь подальше, но в этот момент на стадионе стали появляться люди из нашего полка. Когда наших было уже десятка два-три, стало ясно, что нас не пошлют неизвестно куда поодиночке.

Личный состав полка разделили на две части. Одних отправили вниз по Волге в сторону Астрахани, чтобы затем самолётами перебросить в Закавказье получать новую технику, а других посадили на баржу, которую буксир потянул вверх по течению, по направлению к Камышину. На барже было имущество всей нашей 221-й дивизии. Один только вид вокруг мог навеять панические настроения: лето, полдень, жара, а солнца в зените не видно и вообще практически темно – выше по течению горит баржа с нефтью примерно на пять тысяч тонн. Сам город немцы ещё не бомбили, но суда на реке уже подвергались атакам отдельных самолётов. Во время одной такой атаки слегка зацепило осколком и меня.

На скромном лейтенантском уровне положение на фронте не могло быть очевидно во всей его тогдашней катастрофичности. Высшим командирам, которые стрелялись в окружении, было понятно, что дело обстоит очень плохо и выхода не видно. Нас же спасала молодость и вера в то, что всё как-то сложится лучшим образом. Видя происходящее, нужно было как-то сконцентрироваться, не позволять самому себе трусости, разгильдяйства и паники.

Всё это вместе, включая полное превосходство неприятеля в воздухе, способствовало появлению приказа № 227.

Взлетает звено – три самолёта – как воздух необходимых пехоте, которая истекает кровью, отступая в беспорядке. Нужно немцев остановить на дороге – вроде тех, что двигались по грейдеру, когда остатки нашего полка уходили по степи на восток. А звено бомбардировщиков делает круг над аэродромом и возвращается. И так два раза. Почему? Якобы связи нет по внутреннему переговорному устройству межд у штурманом, стрелком и пилотом. Согласно довоенному наставлению по полётам, лететь в такой ситуации нельзя. А отвечал за эту самую связь я.

Нас с командиром полка, майором Леонтьевым (ему за пятьдесят было, сын воевал на соседнем участке фронта истребителем) вызвал командир дивизии генерал-майор Антошин, Герой Советского Союза ещё за финскую войну. Он сказал: «Два боевых вылета по три самолёта, нужных для пехоты, сорвали! Вас, лейтенант (это мне) – расстреляю, а вас, майор – разжалую». Он бы так и сделал, но, на наше счастье, приказа (того самого) тогда ещё не было. Месяцев через семь, когда вместе выпивали, командир звена сказал мне: «Пётр, прости, я тебя подвёл. Связь работала нормально». Он был прекрасный летчик, но трусоват, и все это знали. Фамилию называть не буду, он потом перевёлся в другой полк и там погиб, пытаясь посадить подбитый зенитным огнём самолёт.

О том, как этот приказ приводился в действие, вспоминать тяжело. Выглядело это так в дом, где заседала комиссия, обвиняемого приводили в офицерской форме и кожаном плаще-реглане. После оглашения приговора с него снимали реглан, хромовые сапоги, выдавали хлопчатобумажную гимнастерку, пилотку, солдатские кирзовые сапоги и наружу он выходил уже рядовым-штрафником. Затем его отправляли в такое место, где он должен был не менее семи дней провести на передовой или получить ранение, после чего следовала амнистия.