Сергей Реутов - Тайные общества. За кулисами власти

После изгнания еретиков приостановилась торговля — ведь многие состоятельные негоцианты принадлежали к катарской церкви. Дворянство под тяжелой рукой французской администрации затаилось, лелея надежду о мести. Катары ушли в подполье, «совершенные» только по ночам выбирались из своих убежищ, чтобы совершить моления. Они существовали лишь на подаяния доброхотов и питались в основном дикими плодами и ягодами.

Одни только трубадуры открыто исполняли песни, полные ненависти к французскому королю, римской церкви и духовенству. Инквизиция, конечно, не могла пройти мимо этих возмутителей спокойствия. Вскоре папой был издан закон, запрещающий даже напевать песни трубадуров. Чтобы спасти жизнь, многие из них перебирались в Ломбардию, где инквизиция еще не успела получить ни такого распространения, ни таких чудовищных полномочий, как в Провансе и графстве Тулузском. Флоренция же попросту закрыла перед инквизиторами ворота.

Ужас перед зверствами инквизиции делал порядочных людей предателями. Чтобы спасти жизнь и тело от мучений, все свидетельствовали против всех. Жены оговаривали мужей, дочери — матерей, братья и сестры забывали о родственных узах, добрые соседи оказывались коварными доносчиками. Сожжение еретиков считалось делом настолько угодным Богу, что каждый, кто приносил дрова для костра, получал отпущение грехов. Католические священники внушали пастве, что для борьбы с еретиками все средства хороши: обман, провокация, предательство.

Постоянный страх наказания за истинные или мнимые провинности, опасность стать жертвой инквизиции изменили облик некоторых ранее глубоко верующих альбигойцев. Теперь даже многие катарские архиереи не избегали связей с женщинами, стремясь, чтобы эти отношения не освящались узами брака. Грехом продолжало считаться умножение числа себе подобных. Бесплодие стало рассматриваться как благословение небес, рождение детей — как кара Господня.

Но большинство по-прежнему соблюдало строгое воздержание, не ело убоину, масло, яйца, сыр. Они не позволяли себе давать клятвы, лгать, продолжали разносить свои идеи и не допускали праздности. Убежищем для «совершенных» служили многочисленные пещеры. Они получили названия городов и сел: Ломбрив, Вифлеемская, Орнолак.

На равнине южане, по крайней мере внешне, смирились с гнетом северных завоевателей и римского духовенства, но на горе Фавор продолжало существовать государство катаров. Здесь они были сильны, чувствовали поддержку местных жителей, передвигались в местах, известных им с детства. Бертран Мартен, известный во всем Лангедоке епископ катаров, объединил вокруг себя друзей и учеников. Истинным главой крепости Монсегюр являлся именно он; комендант и начальник гарнизона смиренно подчинялись ему. Этот убежденный еретик был вдохновенным проповедником, ярким и пылким оратором, наделенным невероятным даром убеждения. Его вера была фанатична и не знала ни границ, ни запретов. Верящих ему он вел к смерти в огне и освобождению от оков грешной плоти. Их было немного, и они были слабы, но само их существование бросало вызов власти Франции и католицизму.

Гарнизон замка состоял примерно из пятидесяти молодых мелкопоместных дворян. Они тоже были катарами. Командовал ими барон Пьер-Роже Мирпуа, владелец Монсегюра. Он считал, что над ним нет господина, и вел себя совершенно независимо. Твердый в своей вере, — что не мешало ему клясться, лгать, убивать, — он был настоящим разбойником. В других его владениях, родовых, альбигойские обряды совершались столь же открыто, как в Монсегюре. Больные или умирающие просили принести себя в собрание верующих и получали утешение. Врачи не боялись лечить; близкие и даже малознакомые женщины до последнего ухаживали за больными. Умирающих собратьев альбигойцы навещали и напутствовали, невзирая на опасность.

Жители всех поселений в окрестностях Монсегюра по-прежнему исповедовали альбигойское вероучение и даже не стремились скрыть свои убеждения. Да им и нечего было скрывать: они вели чистую жизнь на земле, испокон веков принадлежавшей их предкам.

Понятно, что церковь не могла безучастно относиться к таким вопиющим нарушениям ее предписаний. В конце мая 1242 года в Авиньонский замок, расположенный недалеко от Монсегюра, прибыли одиннадцать путешественников, в которых безошибочно узнавались инквизиторы. Впрочем, они и не скрывали своих намерений — их целью было покарать жителей городка за ересь. Главой инквизиторов был Гийом Арно, хорошо известный своей неумолимостью и жестокостью. Доминиканцы планировали организовать в Авиньоне инквизиционный трибунал, приурочив его к празднику Вознесения.

Барон Мирпуа, узнав о появлении инквизиторов, решил уничтожить ненавистного Гийома Арно и поживиться за счет имущества доминиканцев. Когда отряд в двадцать пять человек двигался к месту ночлега инквизиторов, им не раз встречались группы вооруженных горожан, которые тоже горели ненавистью к папистам. Это не оставляло доминиканцам ни малейшего шанса: их участь была предрешена. Пробуждение двенадцати инквизиторов, спавших в одной комнате, оказалось ужасным. Разъяренные головорезы Мирпуа с тяжелыми палицами и секирами не знали пощады. Перед гибелью клирики запели молитву, сбившись в кучу, но конец наступил слишком быстро. Альфаро вырезал язык у мертвого Гийома Арно.

Жестокое убийство инквизиторов, что удивительно, осталось безнаказанным. Но умудренные опытом катары, предвидя новые притеснения, потянулись к Монсегюру. По-видимому, замок оказался слишком мал для того, чтобы дать приют всем верующим. Поэтому некоторые из них построили на скалах, нависших над пропастями, отдельные хижины, где можно было в уединении и безмолвии погрузиться в молитву. Другие поселились в деревне под горой.

Римляне называли Монсегюр Castrum montis securi («Замок неприступной горы»). Он был одной из самых мощных романских крепостей, гордо возвышавшейся над провансальской равниной, — как первая ступень на пути к небесам, к которым стремились альбигойцы. Над башнями замка развевался красно-желтый флаг катаров.

Расположение Монсегюра на горе Фавор действительно способствовало обособленности от остального мира. Низины, глубокие долины и пропасти, над которыми даже днем клубился густой туман, отрезали замок от равнин и дорог. Огромные, древние и могучие деревья с темно-зелеными кронами подавляли своим величием и словно парили над окружающим миром. Влажная сумеречная мягкость, царившая под пологом леса, сглаживала опасность пней, бревен, замшелых камней под ногами. Бурелом и колючие заросли изломанного кустарника образовывали естественные баррикады, непреодолимые для чужаков. Местные жители, напротив, чувствовали себя здесь свободно и без затруднений передвигались в местах, известных им с детства.