Жан-Поль Ру - История Ирана и иранцев. От истоков до наших дней

Когда в результате советской оккупации Афганистана граница стала проницаемой, это помогло установлению связей между таджиками Таджикистана и частью таджиков Афганистана, живущих на северо-востоке страны, в непосредственном соседстве с Таджикистаном, а то и связей с остальными афганскими таджиками, сильно разбросанными по городам и по провинции Герат. Распад СССР и конфликты, которые предшествовали ему и возникли после него, укрепили эти связи и в то же время породили потоки беженцев, одни из которых спешили к своим очагам, а других изгоняли из них. Осознание таджикской идентичности, как и исламизм, сегодня бесспорно представляет собой один из факторов риска, угрожающих стабильности государств СНГ. В Самарканде столкновения между разными общинами происходили в 1987 г., в Фергане они случались не раз (в Андижане покушения и репрессии отмечены ещё в 2005 г.), но, по счастью, благодаря сдержанности правителей и управляемых имели ограниченные масштабы, а вот Таджикистан погряз в гражданской войне. Ещё в 1987 г. её предвестниками стали перестройка и гласность, а потом, в 1990 г., первые кровопролитные стычки в столице — Душанбе, разразилась же она в июне 1992 г., через несколько месяцев после провозглашения независимости страны 9 сентября 1991 г. Она продлилась целый год, и официально считалось, что борются неокоммунисты и либералы, фактически меж собой воевали этносы, племена, деревни, исламисты и атеисты, сунниты и шииты. В результате этой войны погибло от тридцати до пятидесяти тысяч человек и шестьсот тысяч стали беженцами. Возврата спокойствия и провозглашения конституции в ноябре 1994 г. было недостаточно, чтобы уладить всё и гарантировать стабильность. Тяжелые последствия войны, анклавный характер государства, его географическая конфигурация, скудость ресурсов, соседство с Афганистаном, сепаратистские традиции, унаследованные от времён, когда княжества ( бейлики , или беклики , как говорят в некоторых местах) только номинально зависели от Бухарского ханства, — всё это проблемы, и поныне затрудняющие развитие страны.

С другой стороны, можно ли сказать, что сделают, чем станут завтра таджики Узбекистана? Даже если кажется, что иранизм в Средней Азии агонизирует, он там ещё не умер. Его прошлое было слишком великим, чтобы не найти в нём права выжить.

По всей вероятности, я уже никогда не вернусь в Иран. Значит, я с ним таким образом прощаюсь. Но что любишь, того уже не покидаешь никогда, а хранишь в сердце и в памяти. Доказательством тому служит эта книга. Многие из последних впечатлений, оставшихся у меня от этой страны, были удручающими. Ну и что! Я не должен придавать им слишком много значения. Что бы я запомнил, увидев Иран в какой-то другой из трудных периодов его истории?

Женщина, когда-то бывавшая в высшем парижском обществе, принимает меня в своём доме, одетая так же, как одевалась у нас, и предлагает мне виски. Ничто не изменилось. Но вот они с мужем вывозят меня на прогулку, и теперь она — не более чем мешок тканей на заднем сиденье автомобиля. Девушку, которую на пляже Антибских островов я видел в бикини, в Тегеране я встречаю в чёрном хиджабе, из-под которого видны только кисти рук и безупречный овал лица, озарённого огромными глазами. Та и другая заявляют мне, смотря европейский канал телевидения: «Уж лучше так! Посмотрите, что вы сделали с женщинами! Бедра или грудь показывают не только затем, чтобы хвалить косметические товары, но даже ради продажи холодильника или стиральной машины...» Искренни ли они? В этих фразах слышится заученный урок, та и другая признаются мне, что имеют возможность ежегодно ездить во Францию. Впрочем, надо признать, что наш мир не всегда выглядит привлекательно. Мы в составе группы из нескольких человек находимся в бывшем здании отеля «Шах Аббас» в Исфахане, где при старом режиме привилегия провести ночь была завидной. Всё поломано, повсюду грязь. Я говорю: «Здесь не прибирались неделю». — «Да нет, — отвечает мне одна знакомая, — с исламской революции». В нескольких сотнях метрах оттуда Площадь шаха, ставшая Площадью имама, и паркинг, где витрины окружающих магазинов закрыты ржавыми железными шторами. Фрески дворцов, когда-то заботливо отреставрированные, осыпаются либо срезаны бритвой и украдены. В Йезде выпотрошили Башни молчания, чтобы там могли упражняться мотоциклисты. Я договорился о встрече с одним чиновником на девять утра. В десять его не было. Я звоню ему. Мне отвечают, что он только что проснулся. Он пришёл ко мне, небритым, через час; персы никогда не отличались пунктуальностью, и тем не менее!

Можно было бы прийти в отчаяние, но не нужно. Разве такой народ, как афганцы, может быть непоправимо обречён, если он двадцать лет жертвовал собой ради свободы? Разве может быть сломлен другой народ, персы, если он сохранил свою улыбку, своё гостеприимство, если его душа всё так же светла? «Приходите на завтрак к моим родителям» — говорит мне преподаватель лицея. Я колеблюсь. Он добавляет: «Они живут за городом, в нескольких километрах, в доме времён Сасанидов». Я больше не сопротивляюсь. Глинобитный дом выглядит совсем как новый. «Его восстановили в прошлом году, после сильного дождя. Его то и дело восстанавливают полторы тысячи лет по одному плану». Он ведёт меня смотреть кяризы, фруктовые сады, загоны для овец и угощает меня царским завтраком — это я понял только через два-три дня. Вот мой шофёр, собирающийся в паломничество в Мекку, входит со мной в бистро, где на стенке прикреплена фотография Каабы. «Скоро вы там будете», — говорю я ему. И его лицо озаряется блаженством, которого я не забуду никогда. Вот я скромно присутствую на пятничной молитве в провинциальном городе. Крепкие парни меня прогоняют. В ярости я дожидаюсь конца службы, подхожу к имаму, жалуюсь, потом иду завтракать. Когда я сижу за столом, подходит человек и говорит: «Сейчас же иди!». Я ожидаю худшего. Он приводит меня к имаму, который извиняется передо мной, признает, что был неправ, без конца повторяя: «К счастью, те, кого я послал вас искать, нашли вас». И я получаю право оставаться с ним до ночной молитвы, он приглашает меня участвовать во всех его делах.

Иран не умер. Он не может умереть. Его бесчисленные дети — доказательство его веры в жизнь. Он переживает кризис, но он привык к кризисам, и можно было бы даже сказать, что он находит в них средства для восстановления сил. И, кстати, имеет законные основания этим гордиться. Он даёт современному миру, светскому или религиозному, единственный образец теократического государства. Он объединён. Им правят иранцы, что во втором тысячелетии нашей эры бывало с ним не так часто. Он бросил вызов великим державам. Он располагает самыми передовыми технологиями, в том числе ядерной. Он послужил примером для всех, кто призывает вернуться к шариату, в первые месяцы после исламской революции я заметил, какое влияние он оказал на Пакистан и Турцию. Пусть он и запрещает бахаизм, он может похвалиться терпимостью: маздеисты и иудеи представлены в парламенте одним депутатом, армяне (около ста пятидесяти тысяч?) —двумя, и им разрешается обучать своей религии, производить и потреблять вино. Он осознал своё родство с другими ираноязычными народами. «Мой отец тюрок, а мать иранка», — говорит мне одна женщина. И, поскольку я не совсем понимаю, уточняет: «Мой отец узбек, а мать — таджичка из Хивы».